Роман-царевич

Гиппиус Зинаида Николаевна

— Это что ж, это конечно, если откажется, — согласился Никита Дмитрич. — Это давай Бог.

Флорентий, однако, заметил, что Иван Мосеич был в этот вечер молчалив. На дороге, в темноте, провожая Флорентия, сказал:

— Ну, спасибо за разговор. Ничего старики-то, крепкие только. А вот я хотел, Флорентий Власыч…

Замялся, продолжал:

— Так это, промежду нас, вопрос. В избе-то не желал я. Вот это что монах теперь к вам прибыл, он из каких? К нашему тоже согласию?

— Не российского он монастыря, Иван Мосеич. И тебе его смущаться

нечего. Сам как-нибудь ко мне зайдешь — словечком перекинетесь, так увидишь, какой это монах. В большом деле рясу снять тоже вовремя нужно.

— Да я понимаю… Я насчет братьев. Ну, ин так.

Простились по-хорошему. Флорентий зашагал к черному полю. Легкий дождичек капал. Голову освежал. Усталость чувствовал Флорентий. А на завтра — большая работа, по брошюровке. В несколько дней надо ее кончить, вшить во все эти «законные» брошюрки по незаконному листку. Кроме Флорентия, некому сделать. Он на все руки мастер.

«Что-то теперь сестричка? — неожиданно вспомнил он Литту. — Верно, в Петербурге томится. Поеду, — хорошо бы через Петербург. Письмо бы свез»…

Глава восемнадцатая

ДАЧА С БАШНЕЙ

Лето? Или весна? Май? Октябрь?

Зелены ивы… Желты дороги. Бархатно-зелены покатые луга перед замками. Здесь все замки, все дачи — замки. Чисто тихое небо. Жарко солнце. Но крепительно свеж воздух, из уютных ущелий тянет душистой свежестью, и свежестью снега дышит белое-белое ожерелье гор. Белое оно, с голубыми тенями, близкое и такое далекое.

Нет, не лето. Уже несколько дней как не лето, с той дождливой ночи, когда к утру низко, до пояса, побелели горы и посвежел янтарный воздух.

От «замка» — дачи с башней — такая бархатная к дороге, к ограде, спускается поляна. Как не выжгло ее солнце? Нет, здесь росы летние глубоки, июльские теплые дожди часты. Милая страна. Улыбка юга лежит на тонких северных березах, на родных, но бодрых и веселых ивах.

Лужайка обрамлена темными высокими деревьями, точно зелеными стенами. Около дома, около башни, рядом с березой — тонкая пинния, высокая — выше башни.

Обитатели «замка» — все на лужайке в это нежное, солнечное утро. Они завтракают здесь, у стены деревьев. Завтрак кончен, подали кофе. Наташа наливает чашки, и по белым узким рукам ее так ласково мелькают солнечные тени.

— Орест, вам разбавить? — спрашивает она, заботливо наклоняясь к соломенному креслу больного.

Орест молод, лицо у него худое, желтое, но не страшное, потому что не злое, и даже не очень печальное. Он болен — и спокоен. Сейчас, после завтрака, его кресло раздвинут, он тихо будет лежать здесь на солнце, покрытый серебристым пледом, тихо думать о чем-то, глядя на милые голубые снега. Наташа останется с ним, когда уйдут другие. Она часами сидит близко, у стола, наклонив темную голову над работой. Хорошо молчится в такие дни.

Сегодня разойдутся не скоро. Сегодня у них гость. Вот

он сидит рядом со стариком-профессором. Какой молодой, тонкий, нежный мальчик, с белокурыми, прозрачными волосами, с ямочкой на подбородке. А глаза взрослые, серьезные.

— Ждали Сергея вчера из Англии, да вот нету, — сказал Дидим Иванович, повертываясь в кресле всем своим живым сухоньким телом. — Вы уж подождите его, Флорентий Власыч.

— Несколько дней поживу, — ответил Флорентий и взглянул на Михаила.

Думал о нем часто, но не таким представлял себе. Загорелое до темноты лицо, прямое — и холодное. Нет, не холод в чертах — скорее тяжесть. И взгляд тяжелый. А глаза синие-синие.

Одет он щеголевато, удобно, так же, как и сосед его справа, высокий, бритый, молодой человек, простолицый, с длинными руками, Савва Мелетьевич. Михаил и другие звали его Юсом.

— Хорошо у вас, — сказал Флорентий, щурясь на солнце. И вдруг, повернувшись к старику-профессору, Дидиму Ивановичу, спросил:

— Скажите мне, а как же «троебратство» ваше? Я много слышал. Ведь вы с Сергеем Сергеевичем вместе жили. Мне так было понятно, хоть я вас и не знал. Вдруг — распалось. Или, может быть, я напрасно спрашиваю? Вам неприятно?

Дидим Иванович погладил острую беленькую бородку и засмеялся.

— Да вы разве для того приехали, чтобы разговоры о погоде вести? Что захотите, то и спрашивайте. И мы тоже будем без стеснения. Троебратство… Слово-то, положим, другие выдумали. А было. Жили втроем. И хорошо. Только — знаете пословицу о калашном ряде? Ну вот. Мы люди хорошие, однако так себе, индивидуалистишки. У нас вперед обстоятельства, а уж идеи потом. Я человек старый, покой люблю, книги свои люблю, работу. Да еще Ореста. Заболел он — увезти надо. А Сергею тут что делать? На аэропланах кататься? Он человек русский, рабочий. Да жену, да детей кормить. Идейки-то остались, а под ними-то ничего. Обстоятельства.

Он помолчал и добавил:

— Никого я не обманывал, всегда говорил: не мы, — другие будут делать. Камень твердый, были бы ноги.

— У тех камень, да ног нет; у этих ноги, да камня нет, — произнес Михаил, пожав плечами, и поднялся из-за стола.

Сестра его, темноволосая Наташа, быстро взглянула сбоку, из-под ресниц, и опустила глаза.

— Так много нужно сказать вам, что уж и не знаю, — начал Флорентий. Вдруг засмеялся: маленькая, кругломордая, дымчатая собака, с ушами как у филина, сидела перед ним на хвосте и махала лапой точно рукой.

— Чего он?

— Это Кокошка, — улыбнулась Наташа. — Он палку просит. Вот палка.

Размахнулась, бросила какую-то палочку вниз, далеко, к забору. Коко помчался за ней клубком. Так весело и так все кругом было ярко, живо и молодо, что Флорентий не удержался: точно мальчик бросился вниз, по траве, за тонко лающей собачонкой. Все невольно рассмеялись.

Дидим Иванович ласково поглядел на Флорентия, когда он, розовый, весь в сиянии волос, пронизанных солнцем, вернулся назад с собакой.