Роман-царевич
Шрифт:
— Вам помогут, спокойного сна, — сказал Роман Иванович и, наклонившись, поцеловал руку Литты. — Мой номер такой же, рядом, — указал он на внутреннюю дверь. — Я к вам постучу, когда вернусь, часов в пять.
Литта тихо разделась, легла на свежие, прохладные простыни широкой кровати за легкую ширму.
Поплыли мысли… Замелькали крупные хлопья, серо-белые птицы. Колеса вагона мерно отстукивали какие-то слова, и не ясные — и отчетливые, и длинные — и спешно-короткие. То будто с тяжелым нажимом: «раз-за-ра-зом проваливаешься,
Голова и во сне болела.
Глава тридцать вторая
ДО ДНА
Поздний обед Роман Иванович велел подать наверх, в просторный и уютный номер Литты. Она проснулась давно, еще в пять часов, но Роман Иванович посоветовал, войдя, не вставать сразу, если не хочется (а так не хотелось!), спросил чаю в постель.
К восьми Литта поднялась. Все на ней незнакомое, рубашка непривычная какая-то, кружевная. Накинула халат, — нашла в раскрытом чемодане, — тоже незнакомый и новый, фиалковый. Было в нем тепло и удобно. Бледные волосы заколола кое-как, около ушей круто завились они от горячей подушки.
Голова не болела, но точно пустая была, такая легкая и странная.
— Самый невинный обед я заказал, покушать непременно следует. Фрукты вы любите?
— Право, все равно… Благодарю вас, — тихо произнесла Литта, садясь в мягкое кресло. — Не знаю, что это со мною. Забот вам наделала. Я ведь крепкая и дорогу всегда так хорошо переносила.
— Ничего, это от волнения. Покушаете, выпьете вина — пройдет.
Принесли, действительно, легкий и вкусный обед. Литта думала, что ей не хочется есть, но стала кушать с аппетитом.
— Я велел шампанского, но много не пейте: полбокала только, голова опять заболит.
И он налил ей немножко. Два глотка оживили ее. Лакей убрал со стола, оставив вино и фрукты.
— А теперь мы с вами поговорим, Литта. Что, голова ведь лучше?
— Не болит совсем. Роман Иванович, право, мне стыдно. Возитесь со мной…
— Ну, пустое. Рад, что вы пришли в себя. Довольно вина, — прибавил он, улыбаясь, отодвигая бокал, за которым она потянулась. — Я хочу вас в трезвом рассудке и здравой памяти. Скушайте лучше еще персик, они славные.
Литта рассмеялась.
— Какой заботливый! Ну, о чем же мы будем говорить?
Ей было тепло и весело, хотелось ни о чем, ни о чем не думать, забыть хоть ненадолго, отдых дать голове; она такая странная, пустая. Ведь можно же, — ненадолго?
— Вы не барышня, вы просто девочка веселая и милая, Литта, — произнес Роман Иванович, любуясь нежно-розовыми пятнами, окрасившими ее бледное личико. — Такой и оставайтесь, смелой и веселой. Все будет хорошо.
Точно подслушал он любимые ее слова. Так часто она твердила себе: «все будет хорошо», и горячим теплом веры обливало ее
— Какой вы… добрый, — сказала она и подняла на него светло-синие доверчивые глаза. — Я не знала. Я думала…
— Ну, об этом мы потом, после. А сперва — поглядите, что я вам принес. Видите? Вот ваш новый паспорт, отдельный. Иулитта Сменцева, жена… и т. д. Во всякое время, в Москве, где хотите, можете получить заграничный. Это ваша свобода. А вот дополнение к ней: банковая чековая книжка, — сорок тысяч. Остальные не реализованы, и через некоторое время…
— Потом, потом, я понимаю, довольно! — перебила его Литта, раскрасневшись. — Ах, Боже мой, да я еще не верю… Неужели вправду? И когда захочу…
— Когда захотите.
— Нет, я теперь только понимаю. Ну, вам спасибо, спасибо!
И она, совсем по-детски, потянулась к нему с протянутыми руками и губами.
Роман Иванович обнял худенькие плечи, мягко притянул всю ее ближе, на диван, где сидел сам, поцеловал молчаливым и долгим — первым — поцелуем.
Но тотчас же сам прервал его, отклонился, удержав девушку рядом, на диване.
— Совсем, совсем свободна, — тихо повторял он, близко заглядывая в милые, синие глаза. — Когда только самой захочется… хоть сейчас… бросить меня… и наше общее дело…
— Зачем же… сейчас? — говорила Литта, слабо пытаясь освободиться от руки, охватывающей ее плечи. — Зачем я брошу то, где мы все вместе? Я незнающая, глупенькая, бесполезная. Но я буду другая. Вы меня научите. Вы, и… и сама научусь.
— Да, и сама, — повторил Сменцев, целуя один за другим ее пальчики. — Вы хотите? И я хочу…
— И вы? Что? Постойте… Мне неловко… Постойте. Я сяду лучше сюда.
Он пустил ее, но она осталась на диване, только немного в угол откинулась.
— Хочу, чтобы вы были трезвый, деятельный и… послушный человек. Да, послушный. Вы не знали? Посмотрите мне в глаза. Дело не шутки, в дело как в монастырь идти надо, и как в монастыре — послушание в нем первое. Но зачем говорить об этом? Это есть или нет, есть или нет… Литта! Я хочу, пусть будет.
В теплом свете комнаты, в теплом воздухе пахло персиками и увядающими розами — вчерашний последний букет. Томная мара наплывала, томная, легкая, такая веселая, такая лукавая… Он говорит «хочу»… Пусть будет, как он хочет.
Но вздохнула, точно отгоняя сон.
— Вы верите мне? Милая, да?
Прямо в глаза Литте глядели неблестевшие глаза под выгнутыми, точно нарисованными, бровями. Опять крепкая, властная рука сжимала ее плечи.
Говорил какие-то слова, и нежные и странные. Не хотелось думать, понимать их. Верить ли ему? Да, да. Ведь вот захотел он — и дал ей свободу. Он скажет «хочу» — и все будет хорошо.
Да разве уже не хорошо? Ласково пахнут цветы, ласково льнет к усталому телу фиалковый халат, ласково обнимает ее такая сильная, такая заботливая, надежная рука. Все хорошо.