Роман-газета для юношества, 1989, №3-4
Шрифт:
Мы свернули в арку какого-то дома и очутились в большом, занесенном снегом дворе. Неожиданно он остановился, и в наступившей тишине я услышала легкий короткий звон. Мы снова вышли на улицу. Он шагал широко, быстро. Куда он торопился? Куда спешил? Я не попадала в шаг, сбивалась, отставала, снова оказывалась рядом. И в этой попытке преодолеть разлаженность ходьбы, в торопливом несовпадении шагов двух взрослых людей, идущих бок о бок, в этом сломанном, сбитом ритме таилось предвестие то ли разлада, то ли разрыва, то ли не вместе прожитой жизни.
Завтра я расскажу ей, как душными летними вечерами пела я колыбельную сыну. «Миленький ты мой,
Утром я раздвигала прозрачные занавески и раскрывала настежь окно. Из окна был виден высокий холм Коломенского. На его зеленом склоне паслась белая лошадь. И тогда я бросала дела, укладывала сына в коляску, и через двадцать минут по узкой деревенской улице мы въезжали в усадьбу.
Начинался летний день. По небу плыли облака. Я прикрывала ладонью глаза от солнца и долго смотрела на шатер церкви Вознесения. От долгого смотрения начинало казаться, что облака замерли, остановились, а плыву я сама, мой маленький сын, белая лошадь за спиной, деревья, река, сады Коломенского. Я встряхивала головой и усаживалась на траву.
Сын лежал в коляске с открытыми глазами и как будто прислушивался к жужжанию пчел, гудкам грузовых барж на реке и тихому ржанию лошади. Это был первый год его жизни на земле.
…Завтра я расскажу ей.
Сашенька любила учителя математики Николаева. В июне она закончила школу и уехала поступать в институт. Но в конце лета неожиданно вернулась, осталась работать в интернате, а в октябре вышла замуж за Николая Никитовича.
Саше шел девятнадцатый год.
Помню, перед зимними каникулами она, тогда еще десятиклассница, неожиданно зашла ко мне днем и Разрыдалась на пороге. Я перепугалась, усадила ее, закрыла дверь на ключ, а она захлебывалась слезами: «Откуда они все знают, откуда? Я ни с кем даже словечком не обмолвилась». Я гладила ее мягкие каштановые волосы, вытирала слезы, а Сашенька шептала: «Меня сегодня упрекнули: что ты в нем нашла? Что ты в нем нашла?»
— Ты никого не слушай. То, что нашла ты, никому найти не дано. Кто знает, может, мы все в нем ошибаемся, а ты права. Помнишь, я рассказывала вам о Лисе и Маленьком принце? «Зорко одно лишь сердце».
Мы обе не думали тогда, что пройдет всего год, и Сашенька войдет в новую, пахнущую свежей краской однокомнатную николаевскую квартиру молодой хозяйкой, нежной и верной женой.
…Вечером после восьми, когда я не знала, что делать с трубой, из которой хлестала вода, в конце школьного коридора появился стремительный Николаев. Высокий, в развевающемся плаще, в черном костюме и в белой рубашке, сияющий и торжественный, он шел звать в гости — сегодня они с Сашенькой расписались.
Николай Никитович был мастер на все руки. Он поколдовал над трубой, и мы отправились пить шампанское!
Прошел год, и морозным январским утром молодой отец привез жену с новорожденной дочкой из больницы домой. Девочку назвали Натальей.
За семь лет Саша родила Николаеву троих детей. Отец долго и терпеливо ждал мальчика. Так и сказал жене: «Будешь рожать, пока не подаришь сына». Наташа уже ходит в школу, Надежда — в детский сад, а полуторагодовалого Николая Николаевича еще не видно из-за стола.
Я увижу детей всех вместе, когда сентябрьским днем поднимусь в их просторную трехкомнатную квартиру. Окнами она глядит в осеннее небо, на верхушки деревьев, на маленький вокзал и бесконечные железнодорожные пути, за которыми кончается город и начинаются
Сашенька внесет блюдо с пельменями, душистый черемуховый пирог, накормит детей, сядет к столу, знакомо откинет со лба прядь волос, улыбнется. Милый строгий школьный комсорг, маленькая комсомольская богиня. Мы вспомним годы ее комсомольского величества, когда она отлично вела дела в ученической комсомольской организации, а Николаев со свойственной ему энергией и хваткой заправлял учителями-комсомольцами. Они оказались рядом, надежные помощники, друзья и союзники по комсомолу.
«Здорово было — какие праздники спортивные готовили, вся школа ходуном ходила. Форму шили, репетировали. А наши комсомольские собрания, а вечера!»
Саша еще раз грустно улыбнется, в долгом разговоре вспомнит одноклассников, приоткроет их маленькие тайны, что уж теперь, кто кого любил, по ком вздыхал, на ком женился. Интернатских семей мы насчитываем больше двадцати.
— У Нади с Юрой трое, у Сазоновых мальчик и девочка, у Лены с Сашей трое, у Оли и Володи недавно второй родился, у Тани Горчаковской трое, у нас вот трое. Хоть детский сад открывай.
Николай Никитович нежно обнимет сонного сына, унесет в кровать, а когда вернется, расспросит о Москве, помолчит и задумчиво так про свое:
— Долго я в интернате не продержусь. В лучшем случае до лета. Там опять куда-нибудь перебросят. Где только я не работал — ив ГИТУ, и в школе, и в учкомбинате, и Домом пионеров руководил. — Он опять помолчит. — Думаете, Саше со мной легко? Да я бы ей год семейной жизни за два засчитывал.
ИЗ ПИСЕМ ДРУЗЕЙ:
…Знаешь, я считаю, мне повезло! К тому, чтобы состояться в жизни, должно быть одно непременное условие, должен быть человек, для которого я есть Судьба. Я твое быть или не быть, победа или поражение, зло или добро, счастье или зряшность. Если умру, никого не собирай. Приходи одна. Это будет то, что надо. Мне. Поняла?
Как сын? Мне очень хорошо было с вами. Скоро я снова приеду к вам. Поздно вечером позвоню три долгих звонка, и ты мне откроешь. А пока я в пути. Пожелай мне удачи. Только ты держись! И будь спокойна за меня. Хотя я сейчас хожу как неприкаянный — «выбрал себе жизнь мечтательную, ибо ничего не получается в действительной». И. 111.
…Мне так много хочется сказать тебе и так не хочется наспех. Утром чуть свет, как лунатик, встаю, вешаю пеленки во дворе, две веревки, с удовольствием, как ни глупо это звучит. Потом варю кашу, потом бегу на кухню, потом варю пюре. Потом… и так до самой ночи. Это мое состояние, в общем-то, не редкость, вперемежку со множеством отчаяний и терзаний, я часто вот так счастлива — от снега, от травы, от книги какой-нибудь…
Летом к нам собирается Юркин брат с семьей. Народу будет — тьма. Мама говорит: «На полу будем спать». И смеется. В войну мы, дети, часто на полу спали, тогда очень жарко было летом, вот и спали. Е. Г.
…Думаю, ты меня простишь за молчание, потому что даже тогда, когда прощать не надо или нельзя, ты можешь совершенно убежденно и убедительно сделать обратное.
Веревочка, которую ты привязала к дверной Сережиной дубинке, на месте, и они вместе делают то, что и должны, подают мне сигнал, когда я выхожу из дома, и приветствуют, когда возвращаюсь. Б. Р.