Роман моей жизни. Книга воспоминаний
Шрифт:
— А! тебе будет безразлично?
— Но я не способен на ревнивые сцены и на месть.
— Ты меня, значит, нисколько не любишь!
Мария Николаевна никак не могла представить себе любви без ревнивых сцен, проявляющихся в тех формах, какие она наблюдала в мещанской жизни и о каких читала в романах. Должно быть тут играла роль еще и турецкая кровь. Во многих отношениях она подвинулась вперед за годы сожительства со мною, перестала быть застенчивой, развилась умственно, познакомилась, со многими литераторами и почти в совершенстве изучила английский язык. Но зато и угол расхождения между нами в вопросах общественных, в морали и религии стал велик.
Глубокой осенью Павлик Андреевский, подставной редактор «Зари» и подставной ее издатель, не удовлетворяясь тем жалованием, которое получал у Кулишера, объявил себя хозяином газеты и перевел редакцию в свою квартиру. Сотрудники протестовали печатно против насилия; в числе их подписей были моя и Надсона. Кулишер сказал мне:
— Киев не может обходиться без либеральной газеты. В руках Павлика газета не пойдет; она станет порнографическим листком и, вероятно, скоро будет запрещена, так как он дойдет до крайнего предела дозволенного и шагнет дальше. Я слыхал, что вы собираетесь в Петербург, кстати возьмите
Что такое газетная работа и как приходится в ежедневном издании лавировать, я уже знал по «Киевскому Телеграфу», который я все-таки не уберег от царского запрещения. Либеральнейший Кулишер, который даже во сне грезил конституцией, правами человека и быть может даже республикою, велел, в дни приезда в Киев августейших гостей, печатать «Зарю» золотыми литерами. Во всяком случае, без любезных фраз, входивших в словарь эзоповского языка по адресу того или иного городового, редко можно было выпустить номер. У меня не было поэтому большого желания издавать газету, тем более, как признался Кулишер в присутствии профессора Мищенко, она могла быть поставлена на рельсы главным образом на средства богача Лазаря Бродского. Но я согласился побывать в главном управлении печати и попробовать. Меня тянул к себе все больше и больше Петербург, и я, кончив повесть, уехал в ноябре, не питая особой уверенности в успехе дела, порученного мне Кулишером.
День был снежный, когда я уезжал из дому. На крыльцо вышла меня провожать Мария Николаевна. Она была легко одета в какой-то живописный болгарский сарафан. Я оглянулся, и мне показалось, что это наше последнее прощанье, и я больше ее не увижу. За воротами застонал ветер. Я остановил извозчика.
— Кто-то крикнул, — сказал я ему. — Ты не слышал? Как-будто кто-то крикнул: — вернись!
Извозчик посмотрел на меня и, в ответ, ударил вожжей по лошади, санки помчались к вокзалу.
Первые дни моего пребывания в Петровской столице прошли в свиданиях и встречах с моими приятелями. Я повидал Урусова, Андреевского, Минского, конечно, Бибикова, Быковых и многих других; одним словом, закружился в вихре встреч.
Побывал также у Салтыкова-Щедрина. Несмотря на тяжелый: удар, нанесенный старому писателю закрытием «Отечественных Записок», и на стеснения, которым стало подвергаться в корректном «Вестнике Европы» его независимое перо, он выглядел довольно молодцевато. Был бодр, не кашлял и, сверх обыкновения, был не в азиатском халате, а в щегольской пиджачной паре, и как-будто даже румянец играл на его повеселевшем лице. Я поздравил его с хорошим видом.
— Ну, нет, — возразил он, посмеиваясь и чиркая на одном из томов только-что вышедших из печати «Мелочей жизни» [403] обычный автограф «от такого-то, такому-то», — я по-прежнему переживаю гнуснейшие минуты, и недавно так сперло в зобу дыхание, что домашние чуть за попом не послали, но вовремя догадались и послали за доктором; я пока и отошел. А сегодня завтракал только-что со своим соседом, и оттого у меня хороший вид, что я приятно настроился. Он человек откровенный. Я убеждал его писать мемуары от нечего делать…
403
Фельетоны цикла М. Е. Салтыкова-Щедрина «Мелочи жизни» первоначально публиковались в газете «Русские ведомости» и журнале «Вестник Европы» (1886–1887); отдельной книгой как композиционное целое вышли в издании: Мелочи жизни: [Очерки]. Сочинение М. Е. Салтыкова (Щедрина). Ч. 1–2. СПб.: тип. М. М. Стасюлевича, 1887.
— Михаил Евграфович, о ком вы говорите?
— А разве вы не знаете? О генерале Трепове. На одной площадке живет [404] . Он тоже в отставке. Пускай пишет. Ему ведь приятно будет воспроизводить на письме все свои рукоприкладства и членовредительства, озаренные светлыми воспоминаниями полицейского всемогущества. Проглотил рюмку зубровки, крякнул и сказал: — «Да иногда приятно вспомнить». — Между прочим рассказал он мне о пьянчужке художнике Соломаткине [405] . Городовой арестовал его где-то в канаве и привел для отрезвления в участок. Трепов же, как любитель всего изящного, издал приказ о докладывании ему особо об артистическом элементе. Единственно на предмет отеческого обращения с забывшими человеческий образ художниками! На выставке им была куплена картинка Соломаткина, изображающая городовых, которые принимают от купца подарок, как полагается, на светлый праздник [406] . Конечно, Соломаткина, натерев ему уши покрепче, чтоб выбить хмель из него, представили Трепову в первую голову. — «Можете написать с меня портрет?» — спросил градоначальник, — «Что ж, я постараюсь». — А был Трепов во всех регалиях, собираясь к царю с рапортом. — «Только поскорее». — Трепов сел, а Соломаткин стал оглядывать его, склоняя голову направо и налево, по обычаю портретистов. Да как расхохочется! А уже и краски принесли, и кисти, и мольберт, и полотно из магазина Дациаро [407] . — «Вы чего же заливаетесь?» — спросил Трепов — и рассказывает, что даже ему самому захотелось смеяться, так заразительна была юмористическая рожа Соломаткина. — «Помилуйте, — отвечает — не могу равнодушно видеть генералов. Как наденут эполеты и пришпилят к груди все эти финтифлюшки, так под ложечкой и начинается… Щекотит до истомы. Вот и ваше превосходительство мне индейским петухом представились». — Но тут Трепов не стал разговаривать и прогнал Соломаткина. — «Я был оскорблен и однако я его не выпорол!» — с грустью закончил генерал. Не правда ли, тема благодарная? И я имел право приятно настроиться. Что же касается вообще здоровья, то я рад, в свою очередь, что вы, по-видимому, серьезно поправились, и еще не так давно доктор Белоголовый [408] спрашивал меня о вас и скорбел. Так я ему скажу, чтоб утешился!
404
Федор Федорович Трепов (1809 или 1812 – 1889) — генерал от кавалерии, генерал-адъютант, с 1866 г. обер-полицмейстер
405
Леонид Иванович Соломаткин (1837–1883) — художник-жанрист. Умер в больнице для бедных.
406
Имеется в виду одна из самых известных работ Л. И. Соломаткина — картина «Славильщики-городовые» (1864, оригинал утерян). На академической выставке 1864 г. эта картина была удостоена большой серебряной медали, впоследствии выдержала ряд авторских повторений.
407
В 1849 г., купец 2-й гильдии итальянский подданный Джузеппе Дациаро открыл в первом этаже дома Греффа на Невском проспекте, № 2 (соврем. № 1) эстампный магазин. Его наследник Александр Дациаро владел этим магазином еще в начале XX в.
408
Николай Андреевич Белоголовый (1834–1895) — врач, общественный деятель, публицист, писатель, мемуарист. Оставил воспоминания о Н. А. Некрасове, М. Е. Салтыкове-Щедрине, декабристах братьях Борисовых.
Это была моя последняя встреча с Салтыковым. Когда он умер, я написал стихотворение на его смерть и отдал в «Наблюдатель». Пятковский, опасаясь, что оно не цензурно, попросил Василия Немировича-Данченко [409] обелить его. Вышло оно в свет в довольно несуразном виде, хотя и не стало благонамереннее.
Решительно все петербургские знакомства и доброжелательные друзья не посоветовали мне ввязываться в газетное дело. С другой стороны, я почти не сомневался, что, все равно, власти снесутся с генералом Новицким и откажут. Для очистки совести я посетил начальника печати Феоктистова [410] , и он объявил мне, что я не ошибаюсь, и разрешения на газету ни в каком случае не получу.
409
Василий Иванович Немирович-Данченко (1844–1936) — писатель, журналист, старший брат режиссера Вл. И. Немировича-Данченко.
410
Евгений Михайлович Феоктистов (1828–1898) — литератор, журналист, цензор; с 1883 г. тайный советник, начальник Главного управления по делам печати (до 1896 г.).
Кулишер, таким образом, остался не у дел, а «Зарю» Павлика Андреевского, в которой он подробно стал расписывать, как сложена его жена Наташа, цензура запретила, как и следовало ожидать. Кулишер прислал ко мне на подмогу профессора Мищенко, который много потратил слов, чтобы уговорить меня снова побывать у Феоктистова.
— Вам же было сказано, что газета разрешена не будет за вашей подписью. Пишите повести и романы, мы вас в этой области терпим. Да никакой либеральной газеты и никому мы в Киеве не разрешим!
Когда я рассказал у Евгения Утина на вечере, где заседал «Шекспировский кружок» [411] , о постигшей меня радостной неудаче, Спасович, Урусов и другие поздравили меня в один голос с таким исходом моего ходатайства.
— Художник, и оставайтесь им.
Не подозревал я, что через какой-нибудь десяток лет я, таки, запрягусь в газетную работу, стану публицистом и паршивенький «Биржевой Листок» превращу в большое издание с сотнею тысяч подписчиков [412] , и буду писать для них ежедневно на протяжении семи лет. Но об этом — своевременно…
411
Шекспировский кружок возник в Петербурге в 1874 г. Кроме литераторов (В. В. Чуйко, П. Д. Боборыкин, А. Н. Майков, Я. П. Полонский и др.) в него входили видные юристы (Е. И. Утин, А. Ф. Кони, В. Д. Спасович, А. И. Урусов и др.), изучавшие Шекспира с целью лучшего понимания психологии преступника.
412
По-видимому, «Биржевым листком» Иер. Ясинский именует «Биржевой вестник», выходивший в Петербурге в 1880 г., в результате слияния которого в конце 1880 г. с газетой «Русский мир» возникла «политическая и коммерческая газета» «Биржевые ведомости», выходившая до 1917 г.
Журнал «Новь» Вольфа [413] , издававшийся на американский лад, как-то быстро стал хиреть. Работали все выдающиеся писатели того времени, но в журнале не было направления, и во главе стоял не писатель, преданный литературе, а приказчик торгового дома — он же один из собственников фирмы. Был он высокого мнения о себе, находил направление излишним балластом и рукописи покупал, что называется, на вес.
— Мне имя нужно, — говорил он, — я за имя плачу.
Терпигорев-Атава, через неделю после приглашения, принес в «Новь» стопу мелко исписанной бумаги под заглавием «Город и деревня» и очень крупным почерком подписал: Сергей Атава. Вольф видел довольно часто это имя в «Новом Времени», немедленно подсчитал гонорар и уплатил автору крупную сумму. Но когда типография приступила к набору романа, то ни слова не могла разобрать; первые страницы были еще написаны со смыслом, но потом превращались в нечто несуразное. Автор имел терпение сам исписать страницу за страницей какими-то узороподобными строчками, или же поручил эту работу, которую он считал остроумною, каким-нибудь мальчишкам. Редактор же тер кулаком лоб и сконфуженно улыбался трехугольною улыбкой.
413
Мемуарист имеет в виду не М. О. Вольфа, а его сына Александра Маврикиевича Вольфа. «Общедоступный иллюстрированный двухнедельный вестник современной жизни, литературы, науки и прикладных знаний» «Новь» начал издаваться в Петербурге с 1 ноября 1884 г. (то есть через полтора года после смерти М. О. Вольфа) и выходил до 1898 г.