Роман, написанный иглой
Шрифт:
— Ну, всего на немножечко, доктор, хоть на несколько минуток! — взмолилась Мухаббат.
— Ну, хорошо, идите, — сдался врач, видя в каком женщина состоянии. — Только на две-три минуты. И никаких разговоров, а тем более слёз!
Вся внутренне сжавшись, с окаменевшим лицом вошла Мухаббат в палату.
Максум-бобо лежал на койке неподвижно, закрыв глаза. От йода, от снежной белизны бинтов, резко оттенявших цвет осунувшегося, в сплошных кровоподтёках лица, оно казалось желтее обычного.
Видимо, услышал шаги, Максум-бобо
— Кто это? — раздался хриплый, чуть слышный шёпот.
— Это я… — так же шёпотом ответила с порога Мухаббат.
Она не в силах была сделать больше ли шагу.
— Подойди поближе, — уже чуть громче позвал Максум-бобо.
Мухаббат невероятным усилием воли преодолела скованность и сделала несколько шагов.
— Видишь… как они меня… подлецы…
— Не надо, дядя, вам сейчас нельзя разговаривать…
— Нет, только сейчас… я и должен говорить… Потом… поздно будет… Потом уж… я… не поговорю…
Мухаббат до крови прикусила губу, чтобы не расплакаться. Нет, нельзя! Доктор ведь предупреждал…
— И ты, доченька… и Рустам… и Хаджия, — продолжал, задыхаясь, Максум-бобо, — простите меня… старого грешника… В последний раз простите… Да… теперь уж… в последний раз…
Он умолк.
Мухаббат испуганно наклонилась к койке. Нет, Максум-бобо дышал. Тяжело, прерывисто, захлёбываясь, но дышал.
Наконец он снова открыл глаза.
— Ты ещё здесь? — встревоженно спросил он.
— Здесь, здесь! — прошептала Мухаббат. — Только вы не разговаривайте больше. Доктор сказал, что хуже может стать…
— Хуже мне уже не будет, Мухаббатхон, — слабо улыбнулся Максум-бобо. — Некуда хуже… Так вот… Простите, говорю, в последний раз. Азраил уже ждёт меня. Помнишь… когда Рустам вернулся с фронта… и я… просил у него прощения за непотребные дела свои?.. Я сказал ему тогда: «… Покаяние, даже на смертном одре — благое дело»… Вот это… благое дело… я сейчас и делаю… На смертном одре… Живите мирно и дружно… Паршивец Максум-бобо… никогда больнее не будет омрачать вашего счастья. Потому что его… самого не будет. Аллах справедливо наказал нечестивца за чёрную злобу в душе и зависть…
Жалость к старику разрывала сердце Мухаббат. Она так и не присела. Стоя слушала его прерывистый шепот.
— … Помпю, я и другое говорил тогда Рустаму: «Не ты — я слеп. Столько лет… блуждал во тьме… Воистину, если аллах хочет наказать человека, он отнимает у него разум… А без разума человек слеп». Да… воистину!..
— Не надо больше об этом, дядя! — чуть ли пе простонала Мухаббат.
— Да… не надо, — согласился Максум-бобо. — Тогда о другом… Послушай… Там, в нише справа… под седьмым одеялом сверху… — деньги… Много денег… Возьми их…
— Что вы говорите?! — не удержавшись, испуганно вскрикнула Мухаббат, задохнулась, теперь уже от стыда и возмущения.
— Не кричи, — снова нашёл в себе силы улыбнуться Максум-бобо. —
Голос его неожиданно окреп:
— … Вам с Рустамом эти деньги нужнее… Знаю, как вы на его пенсию… да на твои трудодни живёте… А эта вертихвостка… Видишь, ты с утра прибежала, как только… услышала о беде моей… А её до сих пор нет… Она всё равно деньги по ветру пустит… Так и скажи ей… а если заявится, я ей сам скажу: «Максум-бобо на смертном одре велел…» А желание… воля умирающего… священны! Слышишь, священны!
— Нет, нет! — глаза Мухаббат расширились от ужаса, она невольно попятилась к двери палаты.
— Забери! — крикнул вдруг пронзительно Максум-бобо и, захлебнувшись собственным криком, умолк.
В палату вбежал перепуганный дежурный врач.
— Ну, говорил же я вам! — чуть ли не плачущим от возмущения голосом стал отчитывать он Мухаббат. — Предупреждал же!.. По-человечески просил наконец… Вы что, его убить приехали?!
Схватившись руками за горло, Мухаббат выбежала из палаты.
Она не помнила, как доехала — или дошла? — до кишлака, что говорила дома.
На следующий день из района сообщили, что накануне вечером Максум-бобо умер.
Мухаббат обессиленно припала к плечу Рустама и дала волю слезам. Рыдала она долго и безутешно.
НЕДОБРАЯ ВЕСТЬ
— Так детский сад, оказывается, не предусмотрен?
Голос Кунпаш-апы, сидевшей в первом ряду, рядом с Мухаббат, заставил председателя умолкнуть на полуслово. В зале началось оживление, потом вспыхнул смех. Кто-то. смеясь, выкрикнул:
— Голодной курице только просо и снится!
Заведующую детским садом Кунпаш-апу смех этот, особенно чей-то озорной выкрик, не на шутку разозлил. Она проворно вскочила и, повернувшись лицом к залу, гневно выкрикнула:
— Чему вы смеётесь? Или сейчас мода такая — смеяться над старшими? Мы ухаживаем за коровами, холим и нежим их, потому что надеемся больше молока получить. Потому и не жалеем денег на коровники там всякие. А на детей наших мы, выходит, денег жалеем? Позаботиться о них у нас возможностей нет? Конечно, они молока не дают. Они только требуют его…
По залу снова прокатился смех.
— … И не только молока, — продолжала, всё больше и больше возбуждаясь, Кунпаш-апа, — но и крыши над головой, тепла, уюта. Я не очень грамотная, но прочитала где-то, что дети — цветы нашей жизни, наше будущее. Выходит, так — прямо скажу, никого не побоюсь! — наплевательски относимся мы к своему будущему? Так цветы бережём и лелеем?!
Возбуждение Кунпаш-апы передалось и залу. Он загудел шумным разноголосьем. Халмурадов постучал карандашом о край пиалы, призывая колхозников к порядку, однако безуспешно.