Роман, написанный иглой
Шрифт:
— Это мне напоминает нальчикские морозы, — сказал он Фазылу. — Помнишь тот день, когда выпал первый снег? Ну и морозец тогда ударил! Я до того промёрз, что говорить не мог, губы не шевелились. А ты шёл себе спокойно в строю и ухом, как говорят, не вёл. Будто ни снега вокруг не было, ни пронизывающего ветра… Я тогда разозлился на тебя. Вот, думаю, чурбан бесчувственный, никакой мороз его не берёт.
Фазыл улыбнулся мечтательно.
— Эх, Нальчик, Нальчик!.. Как мне хочется ещё раз побывать в этом городе! Я бы ничего больше не желал, только глянуть на те улицы, по которым мы
— А я, значит, не пойму! — слегка обиделся Рустам.
— Да я не о том, — смутился Фазыл. — Может быть, она что-нибудь знает о Кате.
Рустам физически ощутил во внутреннем кармане пиджака страшную открытку. Она жгла ему грудь. Хотелось сейчас же рассказать обо всём Фазылу, вытащить и отдать ему открытку, но Рустам сдержался. Рано. Пока рано…
Они вошли в зал ожидания.
Фазыл усадил друга в одно из свободных кресел и сам расположился рядом.
— Нет, тётю Фросю мне очень хотелось бы увидеть, — не унимался Фазыл. — Уж я бы излил ей душу, уж я бы выплакал на её груди всю боль, что накопилась во мао за всё это время…
— Так уж и плакал бы! — усмехнулся Рустам, а сердце защемило от острой жалости к другу.
— Так не стоит, значит, плакать? — шутливо, но с приметной грустинкой спросил Фазыл.
— Может быть, друг мой, и стоит. Только не представляю я, как несчастная женщина, сама не перестающая тревожиться за собственную дочь, найдёт ещё силы утешать этакого здоровенного мужчину?
Рустаму показалось, что он незаметно, но удачно перевёл разговор на то главное, ради чего они прилетели сюда. И теперь уже не было никакого смысла утаивать письмо от Фазыла. Теперь момент, чтобы открыть ему всё, был, кажется, самый подходящий, «Только чем всё это может кончиться? — мучительно размышлял Рустам. — Не потеряет ли окончательно себя этот сильный и мужественный человек, живущий любовью и надеждой на будущее счастье с любимой? Не раздавит ли его это внезапное и страшное в своей неотвратимости известие? Как он поведёт себя, когда узнает, что навсегда лишается Кати?..» Положим, Рустам скажет: «Катя здесь, в госпитале», и покажет другу открытку…»
Рустам думал долго. Наконец он решил побывать сначала у профессора Филатова, проконсультироваться с ним, узнать, что ожидает его самого, а потом уже рассказать Фазылу о Кате и её письме. Если профессор вдруг — ох, как боялся Рустам этого «вдруг!» — заявит, что состояние безнадёжное и зрение никогда не вернётся, то что тогда…
— А не перекусить ли нам с дороги? — предложил Фазыл, выбрасывая в урну окурок махорочной самокрутки. — А то живот подвело, будто неделю ничего не ел.
— Возражений нет, — охотно согласился Рустам, обрадовавшись возможности ещё на какое-то время оттянуть необходимость принимать окончательное решение.
Фазыл достал из чемодана сдобные лепёшки со шкварками и холодное варёное мясо. Закрыв крышку чемодана, он расстелил на ней газету.
В зале ожидания, помимо пассажиров, улетавших очередными рейсами, было много и тех, кто прилетели ночью и теперь вынуждены дожидаться здесь рассвета.
— Ты посиди, а я схожу чай заварю, — сказал
В небе послышался гул нового самолёта, идущего на посадку. Потом он исчез, будто поглощённый бетоном аэродрома. Через некоторое время в зал, шумно переговариваясь. вошла группа пассажиров.
Вскоре вернулся и Фазыл. Завтракали молча: каждый думал о своём. Потом убрали остатки еды и посуду в чемодан. Фазыл встал:
— Схожу машину поищу. Уговорю кого-нибудь довезти нас до клиники. Вон уж светать начало. Там и подождём. Если тебя положить надо будет, всё улажу, узнаю, сколько тебя здесь продержат, и — в обратный путь. А потом ты сообщишь, и я за тобой приеду,
Помолчав, добавил, словно извиняясь:
— Душа не на месте. Кто там за меня трактор отремонтирует? Ведь посевная вот-вот начнётся…
Рустам понял: больше тянуть нельзя, открытку надо отдать сейчас же. Он полез во внутренний карман пиджака.
— Да есть у меня деньги, — взял его за руку Фазыл.
— Нам сначала в госпиталь надо…
— В какой ещё госпиталь?
Рустам достал открытку.
— На, читай, — глухо проговорил он. — Там всё написано.
Фазыл начал читать и побледнел. Бросило в жар. Крупные капли пота выступили на побелевшем лбу. Задрожали руки, начала странно подёргиваться голова, и всё тело билось в какой-то мучительной, неостановимой лихорадке.
То, что в течение долгих месяцев было лишь тревожным предчувствием, предположением, отравлявшим каждую минуту жизни Фазыла, превратилось вдруг в самую страшную правду. Окрылённое бережно хранимой радостью от предстоящей встречи с любимой, воодушевлённое стремлением сделать всё для совместного счастья сердце Фазыла готово было разорваться от обрушившейся на него нежданной и беспощадной боли, от неизбывного отчаяния. Глухая пелена горя застлала глаза. Исчезло, низринулось в чёрное небытие всё: и этот зал, наполненный неумолчным гулом человеческих голосов, и сама люди, листающие, сидя в креслах, газеты и журналы, даже Рустам. Все, все!
Может быть, за всё время после ранения Рустам впервые не пожалел о том, что не видит. Впрочем, он знал, в каком сейчас состоянии друг, чувствовал это по тяжёлому, прерывистому дыханию Фазыла, будто тому не хватало воздуха.
И вдруг Фазыл заговорил:
— Ты об этом знал ещё в кишлаке!.. Знал и ничего не сказал. Почему? Пожалели меня?!. Или испугались? И как ты мог спокойно сидеть со мной рядом, разговаривать, хлеб есть, когда у тебя на груди была эта страшная открытка?!. Едем немедленно в госпиталь!
— Мы же первый раз в этом городе, — как можно спокойнее ответил Рустам. — Городской транспорт в такую рань не ходит, если он вообще сейчас есть…
Как ни странно, но тон этот подействовал на Фазыла если и не успокаивающе, то как-то мобилизующе, что ли. «В самом деле, что это я раскис? — подумал он. — Мало на фронте смертей видел?.. Но это же Катя! Да… Катя… Но не забывай, что рядом с тобой человек, который без тебя шагу сделать не может. И он на тебя надеется. И, между прочим, заботился о тебе же, когда прямо там, в кишлаке, не отдал открытку. Старался сократить твои страдания…»