Роман… С Ольгой
Шрифт:
— Рома? — поглядываю на гордый профиль мужа, сейчас чересчур сосредоточенного на дороге. — Любимый? — бережно касаюсь его правой кисти, покоящейся на каком-то рычаге с огромным чёрным и блестящим набалдашником. — Юрьев?
— М? — дёрнув головой и сбросив оторопь, он как бы между прочим обращает на меня внимание. — Что, Лёлик? — и сразу же вдогонку задает вопрос. — Устала? Хочешь пить?
— Нет, — сглотнув с усилием, моргаю.
— Покемарь немного. Ещё минут тридцать-сорок и будем на месте, — оторвав руку от руля, сверяется
— Не гони, пожалуйста, — а я бережно поглаживаю мужское обручальное кольцо на безымянном пальце. — Тише, тише, тише… Я тебя очень прошу. Я боюсь.
Маме этим не поможешь — её здесь больше нет. К чему нам скорость, если гадкое уже свершилось; его, как ни старайся, уже не отвернуть, какую бы отметку не пересекала оранжевая стрелка на гарцующем спидометре?
— Оль, всего восемьдесят кэмэ на чэ. Разве это гонка?
— Уменьши до шестидесяти, пожалуйста, — кошусь на лобовое. — Мы почти приехали. Ром?
— Здесь разрешено больше.
— Прошу, — теперь я жалобно скулю.
Я не спешу, потому что не хочу. Волнуюсь, потому что чересчур боюсь. Не знаю… Я не знаю, как себя вести, когда ушёл из жизни любимый и родной, мой самый близкий человечек.
Мы становимся взрослыми, окончательно и бесповоротно, только со смертью своих родителей. Так утверждает народная мудрость. Сколько бы нам лет ни было, мы всё ещё малые и непослушные дети. Мы те, кто забывают позвонить и поинтересоваться состоянием здоровья и наличием проблем, финансовым положением и желаниями боготворящих нас людей. Мы бузотёры, неслухи, шантрапа и хулиганы. В десять, пятнадцать, двадцать, тридцать и даже сорок лет. Мы дорогая детвора для мамы с папой!
— Голова болит, — прикладываю правую ладонь тыльной стороной ко лбу. — Жарко и противно. Меня, наверное, укачало.
— Это потому, что ты не смотришь вперёд, зато глазеешь на меня. Хочешь пересесть на заднее? Там и полежать с комфортом можно, — муж с осторожностью придавливает тормозную педаль и, щёлкнув тумблером поворотника, теперь пытается съехать на обочину полупустой дороги.
— Не надо. Стоп! — сжимаю ту же кисть, которой несколько секунд назад касалась. — Ром, пожалуйста. Всё нормально. Я не пересяду и уж точно не смогу заснуть.
Я не смогу заснуть ещё довольно долго. Чувствую, что кровь наполнена не только красными и белыми тельцами, но и огромной дозой норадреналина. Я сильно взведена и готова голыми руками растерзать жестокий мир, в котором больше нет её. Нет мамы!
— Закрывай глаза. Музыку включить?
— Нет.
Нет на это соответствующего настроения. Знаю, что бессвязное бормотание в эфире сейчас способно только раздражать.
— Спасибо, что поехал со мной, — лениво, по-кошачьи потираюсь щекой о мягкую обивку пассажирского кресла.
— То есть? — на одну секунду Юрьев отвлекается, чтобы нехорошо и недовольно зыркнуть на меня. — Что это значит?
— То и значит. Я благодарю тебя,
— Оль! — нещадно лупит всей ступней по тормозам.
Машина громко квакает и, клюнув носом землю, резко останавливается перед поворотом на «парадный» въезд в город, в котором прошли сознательное детство и лихая юность до поступления в соответствующий институт у тёплого и ласкового моря.
— В чём дело? — обращается лицом ко мне.
Мама умерла… Она ушла тихо, незаметно, очень неожиданно. Ушла, будто бы и не жила.
— Мы не сдвинемся, пока ты не объяснишь, что за благодарность и на что ты, черт возьми, мягко и ненавязчиво намекаешь. Твою мать, — Ромка бережно прикладывает кулаком по рулевому колесу, — ведь не первый день женаты. Что ты творишь, солнышко? Мне следует читать между строк? Ответь и покончим с этим. Желательно раз и навсегда. Ты меня стебёшь? Я правильно трактую эту фразу:
«Благодарю, засранец, что соизволил оторвать задницу от дивана и почтить память моей мамы»?
— Почему об этом сообщили тебе? — неожиданно бессвязно бормочу, в то время как неторопливо и лениво выписываю «огурцы» подрагивающим пальцем на подскакивающей невпопад коленке. — Я её единственная дочь, а набрали твой номер и произнесли суровым голосом, что умерла гражданка Куколка, сорока шести лет. Потом, наверное, уточнили: «Тело будете из морга забирать или предоставите все полномочия родному государству?», — слегка копирую возможный официальный тон звонящего. — Твоя фамилия — Юрьев! Я твою жена, а моя девичья… Господи! Она моя, но не твоя. Рома, ты ей никто. Ты…
— Я зять, Оль. Она мать моей жены. Мы не чужие. Блядь! — еще один хлопок по кожаной обмотке. — Ты ведь замужем за мной, а Наталья целовала меня в щёку, когда прощалась после того единственного свидания. У неё теплые, очень мягкие губы и твой душистый запах. Ты пахнешь, как она. Помнишь? Зачем травишь душу и себе, и мне?
— Да, — ниже опускаю голову, прижимая подбородок к основанию шеи, пережимаю трахею, сознательно хочу лишиться воздуха, но ни черта не получается.
— И потом, все контакты хранятся в архивах и родственность легко установить, — он ведь мелет чушь и совершенно не стесняется.
— Не ври! — вдруг вскидываюсь и громко рявкаю, демонстрируя мужу бешеный оскал.
— Это правда, — не реагируя на визуал, он произносит глухо.
— У тебя везде есть свои люди, потому что ты представитель закона? Ты власть? Маленькая, но колючая? Ты аппарат, который без остановки штампует свидетельства о смерти и рождении. Родился — мил человек, добро пожаловать в ЗАГС! Сдох — а ну-ка, сдай спешно паспорт там же и не забудь поставить кляксу о том, что убыл на новое место назначения без возможного возврата. Менты работают в связке с похоронными агентствами? Вы в доле? Как стервятники, кружите над мелкими людишками? Небожители!