Романтики и реалисты
Шрифт:
– Не надо неясности. Дело в том, что вы нам не подходите. Я очень сожалею, но, может, это даже хорошо, что мы оба узнали об этом так скоро. – Он встал, а Ася продолжала сидеть, хотя это было глупо. На диване, у окна, сидел парень, похожий на большую кошку. На нем был мягкий пушистый свитер, а под ним, наверное, очень сильное и гибкое тело. Он смотрел на Асю сочувственно и насмешливо, и это казалось ей отвратительным, мешало сосредоточиться и сказать что-то очень сейчас для нее важное. Да, вот оно!
– Пошлите меня еще в командировку. Мне очень было бы нужно в Сальск – для моей темы.
– Ася! Ася! Мы же с вами взрослые люди.
Да,
– Сегодня суббота, бухгалтерия не работает. Расчет получите в понедельник.
И Ася пошла по длинному коридору. Хорошо, что сегодня суббота. Почти нет людей. Не надо отвечать на вопросы. Впрочем, какие вопросы? Кто ее успел за это время узнать? Кому она интересна? Это Мариша могла не спать ночь, а утром перекрестить ее и утешить. И посоветовать: «Иди и не волнуйся. Приедет Олег, и все встанет на свои места. И не спорь ты, если Вовочка будет шуметь… Пусть… Это он за зарплату».
Никто не шумел. Вы нам не подходите – и все. Стерильно и четко, как в хирургии. Да! Как это она не сообразила, что это за большая кошка в мягком свитере. Это ведь Барс. Значит, и Крупеня тоже «не подходит»? Она почти машинально толкнула его дверь – заперто. Табличку, правда, еще не сменили. Хорошо, что у нее еще не было и таблички. Типография не истратила на нее ни капли краски, ни грамма цинка, ни клочка бумаги. Она открыла дверь своей комнаты. В кресле, расстегнув шубку из лисьих хвостиков, сидела Каля. Длинные волосы струились по солнечному меху, длинные ноги в затянутых сапогах красиво лежали на стуле, стоящем рядом.
– Привет! – сказала Каля. – Боже мой, на кого ты похожа! Ты совершенно неэкономно расходуешь эмоции.
– Зачем ты здесь? – спросила Ася. – Сегодня ведь суббота.
– Меня вызвал Вовочка. Чтобы я приняла у тебя письма.
Ася подошла к столу.
– Хорошо.
– Я возьму сама, плюнь ты на это, – махнула рукой Каля.
– Тебя же вызвали. – И Ася стала выдвигать ящики, словно пытаясь что-то найти.
– Не повезло тебе, – сказала Каля. – Но ты не делай из этого трагедии. Я понимаю, все рвутся в Москву, и никто не понимает, что тут еще надо суметь выжить…
«При чем тут Москва? – думала Ася. – Просто – не повезло».
– Ты бы все равно не смогла у нас работать. Я поняла это сразу. Люди делятся на тех, кто пропускает жизнь через сердце и через мозг и кто ее не пропускает, а отражает. Впрочем, это азбука… И вряд ли это тебе сейчас нужно…
Ася молчала. Была какая-то неправильность во всей нынешней ситуации. Причем неправильность не в существе, а в форме. Начиная хотя бы с того, что сегодня суббота, бухгалтерия закрыта и она обречена ждать до понедельника. Неправильность была и в том, как сидела в кресле Каля. Теперь, когда Ася тоже села, ноги Кали не казались положенными красиво, наоборот, они будто покинули умную голову Кали, и ее желтую шубку, и ее струящиеся волосы. Они были сами по себе – красивые ноги на стуле.
«Не надо смотреть», – подумала Ася, она повернула голову
– Асена! (Глупое какое образование от ее имени.) Асе-на! Я тебя жду к себе сейчас. Ко мне добираться – пара пустяков, – заклокотал Федин баритон, и Асе подумалось, что с Федей ей легко будет поговорить о том, что случилось. А потом она сразу же уедет к мужу и дочери, слава Богу, у нее есть к кому уехать. И все будет, как раньше. В сущности, это было не так уж плохо. И права работать у нее никто не отнимал и не отнимет. Значит, и потерь нет… Ах, Москва… Вот Мариша говорила: «У меня бы развился комплекс неполноценности, если бы я не переехала». У Аси не разовьется. Она этого не допустит.
– Слушай, – спросила она Калю, – ты что-то мне только что говорила? Про мозг, про сердце?
– Я? – удивилась Каля. – А! Я уже забыла. Так, чепуха! Мои жизненные наблюдения все равно тебе не годятся.
– Почему?
– Мы с тобой не контачим. Верно?
– Раз ты считаешь… Впрочем, я тоже так считаю.
– Вот именно. Слабость вашего поколения в том, что вы все паятели. От слова «паять»… И еще ладители. От «ладить»… Зачем? Когда все и так ясно.
– Слабости своего поколения ты знаешь так же хорошо? – Подозреваю.
– Может, это тебе надо было бы ехать в эту командировку?..
– Правильно! Я бы объяснила этой девице на пальцах, что нет ничего на свете, из-за чего стоит переводить кровь на воду. Есть у человека всего-то жизни двадцать с лишним тысяч дней и здоровье, которого должно хватить на более-менее разумную жизнь…
– А сама бухнулась в обморок, когда сдохли рыбы. И ушел на это целый день из двадцати тысяч.
– Это была истерика. Я до этого не спала две ночи…
– Я так и подумала, что это не из-за рыб…
– Вот-вот. Тебе облегчает уход мой цинизм?
– А тебе это нужно – кому-то что-то облегчать?..
Каля выпустила вверх струю дыма и застыла с оттопыренными перламутровыми губами. Дым ткнулся в низкий потолок и, потеряв форму, рассеялся.
– Я много говорю, потому что не знаю, что сказать. Какая-то глупая история… До философии – чужой дом горит, а мне приятно – я еще не доросла… Поэтому мне противно…
– Будешь считать письма?
– Нет, – ответила Каля. – Ты бы считала, а я – не буду. В комнату заглянула секретарша.
– Царев спрашивает: все ли в порядке? – спросила она Калю. Та выпустила еще одну дымовую завесу.
– Как в аптеке, – заверила она секретаршу.
Ася заторопилась, побросала в сумочку блокноты, шариковую ручку – пусть ничего от нее не останется, завернула в старую газету туфли.
– Я побежала, – сказала она.
Каля сидела все так же нелепо – сразу на кресле и стуле. Она не пошевелилась, только помахала сигаретой, что должно было, видимо, означать – беги и до свидания. А может, это и не значило ничего, как ничего не значила та рыбная истерика. Оказывается, тогда она просто не спала две ночи. Каля для нее – terra incognito. Дитя, рожденное уже после войны. «Глупости, – подумала Ася. – Между нами не война. Другое. Но я об этом подумаю потом». Она сбежала по лестнице, забыв, что есть лифт, на улице подняла от ветра воротник, увидела такси, кинулась было к нему, но сразу же отскочила в сторону. Из машины выходил Крупеня. Даже издали было видно, что он злой, решительный и совсем больной.