Ромен Гари, хамелеон

Анисимов Мириам

Чтобы походить на Мину Овчинскую, Павла купила духи с ароматом ландыша и постоянно преподносила Гари малосольные огурцы. Так продолжалось два года. Потом Павла стала встречаться с Гари только раз в год, так как жила в Америке. Теперь уже она отвечала на его письма.

В год, когда Павле должно было исполниться двадцать три, Гари после обычной ежегодной встречи в ресторане отвел ее к себе, а сам вышел вызвать такси. Его не было не больше минуты, а вернувшись, он сказал: «Я не стал вызывать такси… я хочу, чтобы ты осталась». После стольких лет ожидания Павла наконец успокоилась; она долго ничего не отвечала, глядя, как он нервно ходит взад-вперед по комнате

в своем строгом сером костюме, который надевал только по особым случаям.

Наконец Гари прервал молчание. «Если не хочешь оставаться, я сейчас вызову такси». — «Нет, я просто думаю… Почему сегодня, почему не позавчера, почему не завтра?» — «Потому что тебе было еще слишком мало лет…» — «В прошлом или позапрошлом году мне уже не было слишком мало лет…»

Гари сделал вид, что направляется в спальню, и спросил: «Ты идешь?» Она смотрела ему вслед. Потом поднялась, а дойдя до двери спальни, оглянулась: ведь еще минуту назад она сидела на противоположном конце гостиной. Наконец она вошла в эту неизвестную ей комнату.

На следующее утро Гари попросил Павлу подарить ему несколько своих больших фотографий. Он повесил их на стене в гостиной. На обороте одного из снимков рукой Павлы подписано: «Как выразить словами то, что я ощутила в объятиях своей единственной любви?»

Они вызвали такси. Гари отвез Павлу домой к матери, а сам отправился в бассейн. Прощаясь, он пообещал ей: «Мы поедем в Польшу. Я хочу поехать с тобой в Польшу». И ни в какую Польшу, конечно же, не поехал.

68

Talent Scout, первая часть «Американской комедии», вышла во Франции под названием «Пожиратели звезд» через пять лет после успешной публикации в США Роман сочли увлекательным, но творчество Гари по-прежнему не воспринимали как «серьезную литературу». Критики еще не забыли книгу «За Сганареля» и не преминули заметить, что если представители «нового романа» прибегали к языковым трюкам, то Гари ими и вовсе злоупотреблял. Ему ставили в упрек непродуманность композиции и бесчисленные повторы, хотя признавали за ним достоинства тонкого юмориста, виртуозного стилиста, доброго рассказчика. Никто не обратил внимание, что прототипом наивной американской невесты диктатора Хосе Альмайо стала Джин Сиберг.

Эту книгу тоже почти никто не хотел покупать.

В марте 1966 года Гари вместе с Джин посетил Польшу, где его книги печатались в переводах и пользовались большой популярностью. Французский культурный центр Варшавского университета пригласил его выступить с лекцией о «современном состоянии романа». В Варшаве они пробыли две недели. Гари уже не узнавал улиц, по которым ходил с матерью, когда ему было тринадцать лет, перед тем как уехать во Францию. Мало что осталось после войны от домов, спроектированных итальянскими архитекторами. Немного разобрав развалины, на их месте возвели уродливые панельные коробки, не потрудившись даже довести строительство до конца, так что провалы в них зияли пучками проводов и канализационными трубами, а из щелей сыпался цемент.

Когда Гари блуждал в окружении призраков прошлого в этом царстве разрухи, у него вдруг возникло ощущение, что это не он идет по улице, а его двойник, что он видит себя со стороны. Он назовет этого двойника, этого альтер эго из других времен сначала Мойше Кон, а потом — Чингиз Кон; этот персонаж станет главным героем романа «Пляска Чингиз-Хаима» (в оригинале — «Пляска Чингиз-Кона»), Варшавское гетто поджигали, бомбили и в итоге стерли с лица земли: теперь на этом месте

был пустырь. Гари/Чингиз, рисуя в воображении своего двойника, идущего по этим улицам до Холокоста, брел по современной Варшаве, которая заменила город прошлого, чье изображение, впрочем, всегда оставалась с ним, так что он мог в любой момент развернуть его, как веер. Его мысли были с истребленными евреями. Гари видел их — не как воспоминания, а как живых людей, такими, какими они были в годы его детства; он знал, что призван стать хранителем прошлого. Он был последним лоскутом погибшего Идишленда. Часть его умерла в Варшаве, и он до самой смерти будет возвращаться сюда. Он не хотел полностью избавляться от воспоминаний.

Открыв эту свою сторону, о существовании которой он раньше и не подозревал, Гари создал Чингиз-Кона, о котором по примеру классика скажет «Чингиз Кон — это я»^{566}.

Из пятисот тысяч евреев, которые были арестованы в Варшаве и депортированы в запломбированных товарных вагонах в Треблинку или Освенцим, выжили лишь несколько сот человек. Те из них, кто вернулся в этот город праха, скрывали свою национальность, потому что при Владиславе Гомулке антисемитская кампания шла полным ходом.

Гари ни в письмах, ни в своих произведениях не упоминает, что в июне 1946 года, будучи сотрудником посольства Франции в Болгарии, он побывал в разрушенной Варшаве, но говорит о том, как его взволновало путешествие в отстроенный заново город.

По возвращении Гари на неделю отправился в Ниццу, где жил в гостинице «Атлантик», принадлежавшей его другу Роже Ажиду, и сообщил Клоду Галлимару о новой книге, которая должна стать первой частью трилогии «Брат Океан». Он колебался в выборе между несколькими названиями: «Пляска Чингиз-Хаима», «Кадиш за нимфоманку», «Кадиш за принцессу легенд», «Кадиш за еврейского клоуна». В итоге Гари остановился на «Пляске Чингиз-Хаима», возможно, памятуя известные слова Анны Ахматовой: «Я — Чингиска»^{567}.

В интервью, которое Ромен Гари дал по случаю выхода «Пляски Чингиз-Хаима»^{568}, он несколько раз упоминает о своей последней поездке в Варшаву, утверждая, что именно она вдохновила его на написание этого романа. Вот что он поведал Константы Анджею Еленски из журнала «Ливр де Франс»^{569}:

После этой поездки я очень изменился. В Варшаве я посетил музей Сопротивления. Конечно, я всё знал об уничтожении шести миллионов евреев, я читал об этом в книгах, видел документальные свидетельства. Но хоть я и часто говорил о своем еврействе, в глубине души я не чувствовал себя евреем, несмотря на всё мое почтение к памяти мамы. А здесь, перед стендом, посвященным восстанию в гетто, вдруг грохнулся в обморок и двадцать минут не мог очнуться. Наверное, раньше я просто не понимал, какой тяжестью лежит у меня на сердце отсутствие в городе моего детства столь значимой, столь весомой его части: евреев.

Клодин Жарден из «Фигаро»^{570}, сильно преувеличивая, Гари поведал, что в Варшаве его силой затащили в музей истории еврейского народа, после чего он якобы двое суток приходил в себя в больнице.

«Евреи определяли образ Варшавы. Их можно было видеть повсюду. Их теперешнее отсутствие бьет в глаза. Я работал как одержимый и набросал план той книжки за две недели».

На последних страницах «Пляски Чингиз-Хаима» Гари описывает состояние шока, которое он сам испытал на улицах бывшего гетто, сливаясь со своим героем: