Ромейский Квест

Соколов Лев Александрович

– Недалекий ты ум, - Возразил Окассий, - Так ведь я для того и ношу посох, чтоб не проливать кровь. Это не меч, не секира, - от посоха кровь не брызжет. Дам кому надо аккуратно в лоб, - крови нет, а черепушка треснула, - пошла душа на небо! У нас именно потому многие священники носят дубинки булавы и посохи вместо секир и мечей. Как раз, чтоб по христианскому обычаю, по священическому сану, - не проливать крови.

– Лицемерие!
– Громыхнул Парфений.

– Да ну ладно заливать, - высунувшись со своей верхней койки к Окассию, вступил в беседу Федор - что я, булавой не работал что-ли? Редко бывает, чтоб удар по голове не оставил ни ссадины, ни порванной кожи.

А где кожу схудил - там будет и кровь. Так что не работает ваша поповская хитрость.

– Если даже кровь у кого я стукну, где и прольется, - это уж по божественному волеизъявлению, - Вздохнув перекрестился Окассий.
– Я сделал все что мог, чтоб она не пролилась. Острого лезвия не брал, бил тупым. Значит и грех мой мал, и мне простится.

– Ну вот же лицемерие!
– Побагровел Парфений.
– Как есть лицемерие!

– А что ты меня ругаешь?
– Возмутился Окассий.
– Сам ругаешь. А сам - мне Федор рассказал - пирата святым крестом по голове нахлобучил.

– Это... другое...
– На мгновение смутившись, отмел Парфений, - Я с крестом как с оружием не тренировался, бить специально не учился.
– А ударил едино неожиданным побуждением, только спасая христианскую душу.

– Ну вот и мы, бьем едино только по нужде. У нас это не грех.

– Так нельзя.
– Помотал головой Парфений.
– Воин - это воин. А клирик - есть клирик. Не зря Бог эти сословия разграничил. И что ты есть по сути воин, а по виду рукоположен в сан - грех и лицемерие.

– Ладно!
– Поднял руки Окассий.
– Пусть я, по-твоему, лицемер. Но у вас-то в вашем православии что? Сам ты значит, не убиваешь, рук не мараешь. Потому как, - сам сказал - заповедано "не убий". Но ведь и ваши священники постоянно благословляют и причащают ваши армии, которые готовятся идти на бой, на убийство. Других убивать и умирать благословляешь, а сам за их спинами чистенький сидишь. Это как?! Не это ли и есть большее лицемерие?

– Нет!
– Взвился Парфений.
– Когда благословляешь на защиту богоданной Римской Державы - это не лицемерие. Это воля Бога!

– Может, и мой боевой посох, и мечи в руках наших монахов-крестоносцев, что воюют с неверными в святой земле, за удержание гроба Господня - тоже есть воля Бога.

– Это нет! Вот это вот нет!

– Почему?

– Потому!!!

– Ну, знаешь...
– Окассий развел руки, и поглядел наверх, на Феодора.
– А то чего думаешь воин? За кем из нас правда?

Федор задумался. С одной стороны, получалось, что и правда - священник с оружием нарушает Божьи законы, которым сам же и учит. Выходит, - лицемерие. С другой же, когда священник благословляет на убийство - тоже лицемерие. Вспомнились Федору и бедственные дни, когда после тяжелого поражения и больших потерь, римской державе отчаянно не хватало солдат. Обескровленные армии отступали. Проходили и мимо монастырей, в которых сидели монахи - лоснящиеся здоровьем сытые мужики, которые только и делали что "молились за одоление супостата". Глядя на этих церковных наливных мужиков, усталый Федор думал - дать бы каждому из них щит да копье, - сколько новых полков можно было бы сформировать...43 И будут ли молится "за одоление супостата" эти попы, если сам супостат эти земли захватит?

Но что в таких делах, да в самих божьих замыслах мог понимать простой сотник?..

– Не знаю кто из вас прав, святые отцы, - покачал головой Федор.
– Но если Бог и правда так всеведущ, как говорят на проповедях, - он ведь и сам знает, кто прав и кому дать победу. А я так уж предпочту побольше добрых

воинов со мной в одном ряду.

***

– Расскажи нам, - а в чем ты провинился, брат Парфений?..
– Гудел Окассий.

Западный поп и гвардеец уже вполне по-свойски сидели в каюте, и играли в игру, которую Федор знал как "тавла", а Окассий называл её на старый латинский манер - "табула". Для того чтобы Федор мог играть внизу, Парфению на его кровати пришлось потесниться. Крохотный походный набор для игры, появился на свет божий из заплечника Федора. К маленькой раскладной доске, где каждая плашка была размером в ладонь, прилагались крохотные фишки. Фишки храбро шли вперед, гремели в стаканчике и рассыпались кости, по качавшемуся на веревках в такт волнам, столу. Поскольку Федор своих свободных денег не имел, (а Парфений ему на такое благородное дело не давал) - сражаться с Окассием приходилось на интерес. Но азарта это нисколько не умаляло, - игра шла отчаянно. Федор упорно подозревал, что Окассий пробует как-то жульничать, по-особому завертывая кости при выбросе из стаканчика. Окассий при каждом неудачном раскладе рычал аки медведь, и попеременно винил в своих неудачах то кости Федора, которые несомненно залиты свинцом, то подвижной стол и качку, который сбивали его самые удачные броски. Парфений бубня для порядка о "диявольских забавах", и "игрищах бесовских", тем не менее сидел рядом, и алчно наблюдал за застольной баталией. Несмотря на то, что Парфений, преодолевая сатанинский искус, не играл, иногда он не выдерживал, и подсказывал ходы - всегда удачные. Такая подсказка вызывала бурю негодования у второго оппонента, поэтому договорились, что Парфений подсказывает каждому по очереди. Между делом, и болтали о том о сем.

– ...Так расскажи нам.
– Не отставал Окассий.
– Федор выпил не с теми людьми. Я пощупал не ту девицу. Мы открыли свои темные секреты. А чем отличился ты?

– Не твоего это ума дело, - бубнил Парфений.
– Не твоего, говорю.

– Признавайся греховодник.
– Окассий тряс стаканчик с костями.
– Ты ведь давно не был на исповеди. Покайся, - и я отпущу тебе все грехи. Тэ абсольво а пекаттис туис, скажу я тебе... И ты сам увидишь, как тебе станет легче. Слезы омоют щеки твои, и воспарит душа твоя.

– Мне и так легко.
– Фыркал Парфений.

– А нам нет. Нас мучает любопытство.
– Окассий поворачивался к Федору.
– Тебя, вот, мучает?

– Необычайно.
– Соглашался Федор.

– Вот. Поэтому, говори.

– Мучает вас, - отбивался Парфений - так облегчитесь с борта. Авось полегчает.

– Нет, ну каков!
– Фыркал Окассий. А как же нам прикажешь тебе доверять? Что же ты такого ужасного сделал, что даже не решаешься признаться? Что может быть страшнее греха винопийства и блудодеяния, в которых мы с Феодором так искренне раскаялись? Уж не мужеложец ли ты?!
– Пронзительно глянул на Парфения западный монах.

– Свят-свят, шутки у тебя...

– Уж не огулял ли ты козу с монастырского подворья?

– Тьфу на тебя схизматик!

– Да уж не тайный ли ты манихей?!44

– За такие шутки гореть тебе в пекловище! Прости тебя господь!

– Ну тогда я не знаю, - Окассий повернул голову к Федору.
– Что думаешь?

Федор машинально тряхнул стаканчик.

– Пьет как воробушек... На девок не глядит, аки евнух... Тут что-то другое. Думаю, - проворовался.
– Решительно предположил он.