Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах
Шрифт:
— Вам, наверное, не сюда, — сказал Кинсукэ, вытаращив, по обыкновению, глаза и не выпуская из рук кисти. Он подумал, что незнакомец просто ошибся дверью.
Однако трое бесцеремонных гостей, не поздоровавшись и не проронив ни слова, решительно проследовали в комнату. Тут Кинсукэ смекнул, что дело принимает скверный оборот, и порядком оробел. На физиономии у него отразилось тревожное недоумение. Управитель, приведший трех самураев, тоже был преисполнен опасений, ожидая, что сейчас начнется что-нибудь страшное, и предусмотрительно оставался на галерее, с внешней стороны сёдзи.
— Мещанин! —
При этих словах Кинсукэ, зажав в руке письмо, которое он как раз начал писать перед появлением злополучных пришельцев, вскочил и стремглав бросился к окну. Исэки протянул руку, чтобы его задержать, но не успел — Кинсукэ кувырком скатился по навесу крыши первого этажа и на глазах преследователей рухнул на землю. Накамура выскочил за ним, съехал по крыше, гремя черепицей, и, спрыгнув вниз, придавил к земле Кинсукэ, который собрался уже бежать, запихнув в рот и судорожно разжевывая недописанное письмо, отчего все лицо его перекосилось в гримасе отвращения.
— Я его держу! Скорее сюда! — крикнул Накамура.
— Идем! — донеслось со второго этажа.
Кинсукэ еще некоторое время трепыхался, пытаясь вырваться, но Накамура живо выкрутил ему руки за спину и связал сыромятным ремешком из оленьей кожи, снятым с темляка меча.
— Помилосердствуйте, сударь! — возопил Лупоглаз.
— Заткнись! — ответствовал рассвирепевший самурай.
Прямо перед носом у Кинсукэ, подняв клешни, боком просеменил «бэнкэев краб». Исэки и Оока с мечами в руках выбежали во двор. Во всех комнатах сёдзи стали раздвигаться: соседи, шумно обмениваясь замечаниями, наблюдали сцену задержания злополучного постояльца. Кинсукэ упорно молчал. Ему было стыдно: он понимал, что все смотрят на него как на грабителя или гнусного мелкого воришку-вымогателя.
— Вы как с человеком обращаетесь?! Что я такого сделал? — завопил наконец пленник с апломбом истинного эдокко, [99] акцентируя согласные, но его выступление было оставлено без внимания. Накамура с подоспевшими товарищами поставили его на ноги и подтащили к возвышавшейся неподалеку сосне.
— Вы бы пошли взглянуть на его барахло, — сказал Накамура каким-то особо значительным тоном.
Исэки и Оока немедленно снова отправились на второй этаж, но вскоре вернулись с огорченным видом и доложили, что в комнате ничего обнаружить не удалось.
99
Эдокко — коренной житель Эдо, отличающийся такими качествами как предприимчивость, напористость и смекалка.
— Обознались вы, господа хорошие! Обознались! За что вы меня так?! — продолжал вопить Кинсукэ.
— Молчать! — осадил его Накамура. — Где твой напарник?
— Напарник?
— Тебя как зовут?
— Ки… Кинсукэ.
— Ну, где тот тип, Ханноя или как там его?
— Хозяин-то? Да тут недалеко отошел по делам.
— Ага, значит, скоро вернется!
Кинсукэ понял, что дал маху, и впервые действительно пал духом. Хаято Хотта, назвавшийся Эйкити Ханноя, отправился на другой постоялый двор, где у него была
— А ну, отвечай! — приказал Исэки, грозно уставившись на пленника. — Чего молчишь?!
— Да я же говорю, он вот-вот вернется… Так, пошел город посмотреть, вот и все…
— Этот молодчик, завидев нас, похоже, что-то проглотил, — напомнил Оока.
Кинсукэ порядком струхнул. Недописанное письмо, которое он только что проглотил, было первым докладом, адресованным Хёбу Тисаке.
— Ну, так что это ты сожрал, а? Почему ты, чуть нас завидел, стал эту бумагу заглатывать? Говори!
— Ох! — выдохнул Кинсукэ, еще больше выпучив глаза. В этот миг он вдруг заметил нечто совершенно неожиданное. Среди прочих зевак, высыпавших на галерею, тихонько привалившись к столбу, как ни в чем не бывало сидел Паук Дзиндзюро, покуривая трубку. Из ноздрей у него вились сизые струйки дыма. И с каким же выражением он смотрел на происходящее?
Всем своим видом Дзиндзюро являл полное равнодушие, показывая, что, как и для всех остальных зевак, эта суматоха для него — всего лишь подходящий повод развеять дорожную скуку.
Кинсукэ был порядком напуган при виде столь полного безразличия. Что там у Паука на уме? Неужели он решил бросить напарника на произвол судьбы? На лице пленника появилось несчастное выражение. Дзиндзюро издали равнодушно созерцал эту удрученную физиономию, не проявляя ни малейшего намерения вмешаться в события.
Между тем трое самураев, не получив никаких улик и ничего не добившись, явно начали терять терпение.
— Упрямый попался молодчик. Едва ли он в чем-нибудь признается, если на него не нажать как следует, — заметил Исэки, злобно косясь на пленника.
Взявшись за меч в ножнах, к темляку которого был привязан Кинсукэ, он стал вращать рукоять, все туже закручивая ремешок.
— Ну как? Понял, каково тебе придется? Может, все-таки лучше выложить все начистоту?
— Да о чем вы, сударь? За что же мне такие муки, когда я ничего знать не знаю?!
— Говори! — рявкнул Накамура, а Исэки стал поворачивать меч, стягивая ремень.
— Ой-ой-ой! — взвыл Кинсукэ.
— Этот Ханноя, что записался мещанином… Небось, он шпион Киры. Ну, говори, так, что ли?!
— Ох, нет, что вы!..
— Ах, ты запираться!
Вокруг было полно зевак. Трое приятелей, войдя в раж, были полны решимости добиться своего и не собирались покинуть поле сражения, пока не услышат что-то достоверное.
Кинсукэ стонал с искаженным от боли лицом.
— Ну как? А теперь что скажешь?
— А-а-а!
Терпеть долее эти муки у Кинсукэ не было сил. Однако если бы даже он во всем признался, что будет потом?.. Да к тому же, как видно, Паук Дзиндзюро и впрямь решил бросить его на произвол судьбы… Во всяком случае, пока что Паук преспокойно смотрит, расколется он наконец или нет — разве не так?
Действительно, Паук по-прежнему преспокойно сидел с совершенно равнодушным видом, не выпуская изо рта трубки, хотя остальные зрители, не в силах долее наблюдать за пыткой, начали, по двое — по трое, тихонько расходиться.