Роскошь изгнания

Басс Луи

Даже не оглядываясь, я почувствовал, что Элен тихо подошла и стала у меня за спиной.

– Выброси эти мысли из головы, Клод. Это последнее, над чем тебе стоит сейчас задумываться.

Я посмотрел на тучку: солнце выглянуло из-за нее, и вновь брызнуло ослепительное сияние.

– Я всю жизнь вкалывал без передышки.

– Пока, мам! Пока, пап!

Мы попрощались с Фрэн, на секунду задержавшейся в дверях. Она была в школьной форме. Когда дверь закрылась за ней, меня обдала волна невероятной печали.

– Как я люблю эту девчонку!

– Я это знаю, Клод.

Вот поэтому ты не должен позволять себе киснуть. Сейчас важный период в ее жизни.

Я промолчал. Элен постояла немного, положив руку мне на плечо, и пошла наверх одеваться.

Все утро я слонялся по дому. Настроение было до того подавленное, что я даже не мог читать или слушать музыку. Оставалось только бродить по комнатам. Наверно, от безделья больше обычного разболелся желудок. Пришлось дать себе слово пойти к врачу, если через неделю не станет лучше.

Около двух пришла женщина убраться в доме. Чтобы не мешать ей, я решил пока погулять в саду. Под кустом, где я положил его вчера, я увидел мертвого воробья – бесформенный комочек перьев. Я подумал, что не дело оставлять его там, пока не уберет садовник. Сходил за совком и аккуратно, чтобы не повредить корни цветов, закопал воробья в мягкой земле одной из клумб.

Покончив с этим, я стоял, сам удивляясь, к чему были все эти хлопоты. К тому времени ветер усилился и небо стало похоже на свернувшееся молоко. Я чувствовал печаль, словно присутствовал на настоящих похоронах. Я закрыл глаза и перенесся в родительский дом, куда я приехал на рождественские каникулы в последний год моей учебы в Оксфорде. В то утро я проснулся от дикого вопля. Мать с побелевшим и застывшим лицом стояла на лестничной площадке у моей комнаты перед трупом отца, который висел на привязанном к перилам поясе своего халата.

Это случилось до Крещения, и перила еще были украшены мишурой. В последних нелепых судорогах отец сорвал несколько гирлянд, и они шутовским украшением оплели его плечи. В подобном обрамлении даже его лицо горгульи с толстым вывалившимся языком и выкаченными глазами казалось дурацким. Тело было абсолютно и неестественно неподвижно. Ты чувствовал, что малейшего движения воздуха достаточно, чтобы оно начало медленно поворачиваться в воздухе, точно бумажные Санта-Клаусы и снеговики на новогодней елке, когда открываешь дверь в гостиную.

Телефон стоял внизу, в холле, на инкрустированном викторианском столике, точно под моим отцом. Его ноги, бледные и прозрачные, словно восковые, приходились мне чуть выше уровня глаз. Час был ранний, и в доме было холодно. В ушах словно застыла смола. Набирая номер, я чувствовал смутный страх оттого, что пояс вот-вот оборвется и мертвец всей своей тяжестью рухнет мне на голову. Но он было совершенно неподвижен, погружен в вечное молчание, – труп малодушного банкрота.

Я убрал совок на место и медленно пошел к дому.

На полдороге я услышал то ясный, то приглушаемый порывами весеннего ветра звонок телефона.

Звонил радиотелефон, стоявший на кухонном столе. Я выдвинул антенну и, поднеся трубку к уху, пошел обратно в сад.

– Алло?

– Клод?

Это Вернон.

Сердце у меня екнуло.

– Да, добрый день, Вернон. – Только сейчас ко мне вернулось ощущение времени: было уже около трех, а я все бродил по ветреному саду в халате. – Какие новости?

– Я разгадал шифр.

– Боже мой! И о чем там говорится?

– Ну, пока я прочитал только одно письмо.

– И?

В трубке послышался шорох: то ли помехи на линии, то ли тихое покашливание Вернона.

– Боюсь, вас ждет разочарование, так что будьте готовы к этому.

– Вряд ли, вряд ли.

– Во-первых, как я предчувствовал, шифр оказался чисельным и поразительно сложным. К сожалению, это означает, что на одной странице содержится не слишком много информации, поскольку каждая буква представлена своим отдельным вычислением. Группы символов, которые на первый взгляд кажутся словами, на деле служат для обозначения одной буквы. Таким образом, шифрованная страница Гилбертовых писем – это лишь короткий абзац обычного письма.

– В таком случае ему пришлось немало потрудиться.

– Это еще слабо сказано.

– Но чего ради? Что он скрывал?

– Судя по первому письму, ничего особо важного. Письмо – чистой воды любовное, Клод.

– М-да, – Я остановился посреди лужайки и посмотрел на небо. Похоже, собиралась весенняя гроза. – Значит, вы считаете, что это плохая новость?

– Во всяком случае, ничего хорошего. Я надеялся на что-то, что оправдает такую таинственность и, таким образом, даст доказательства подлинности писем. Одна любовь этого не дает. Что меня теперь интересует, так это байроновские письма. Надо их расшифровать. Вы собираетесь появляться сегодня в магазине?

– Через час буду. Я прихвачу их.

Я сложил антенну, как адмирал – подзорную трубу, и мгновение смотрел на темные тучи, собиравшиеся на горизонте, словно движущаяся горная гряда. Потом чуть ли не бегом вернулся в дом, потеряв на ходу шлепанцы, которые так и остались валяться на лужайке.

В спальне я на секунду задумался и решил, что времени уже слишком много и нечего делать вид, будто у меня сегодня обычный рабочий день. Может, моим рабочим дням вообще пришел конец. Так что я надел первое, что подвернулось под руку: широкие вельветовые брюки, рубашку с отложным воротником, замшевые туфли и короткий анорак. Потом зашел в кабинет и взял из застекленного шкафчика два письма Байрона.

Едва мои пальцы коснулись бумаги, как меня поразило острое предчувствие, хотя я не смог бы выразить его словами. Это было просто ощущение, что тайна этих писем неким образом связана со мной: мой вчерашний проступок, отношения с Элен и Фрэн, мучения человека, которому некуда бежать, – все получит объяснения.

Пока я ехал в город, надвинулись тучи, в мире стало сумрачно, как в спальне, где задернули шторы. Габаритные огни машин придавали дневному свету еще больше призрачности. Подъехав к магазину, я решил не обращать внимания на счетчик и припарковался прямо напротив двери. Оглядел улицу – нет ли полицейского патруля – и юркнул в дверь.