Россия без прикрас и умолчаний
Шрифт:
Разоренная, истощенная и одурманенная сталинизмом страна жила тогда по инерции. Но дурман мало-помалу проходил, и все больше людей начинали понимать, что в России никогда не было и нет никакого социализма, ни малейшего намека на социализм. Сталинская концепция правления – пропаганда плюс террор – никуда не годилась без настоящего террора. И Хрущев, сам участник сталинских террористических акций, понял это своим хитрым крестьянским умом. Чтобы сохранить власть, нужно было либо возвращаться к кровавому подавлению, искать очередного палача страны вместо расстрелянного в 1953 году Берия, либо найти какую-нибудь новую – и сильнодействующую концепцию.
Первый вариант не годился: ведь сразу после смерти Сталина террор был частично разоблачен – выпустили
Двадцатый съезд партии в 1956 году, где были разоблачены злодеяния Сталина – ЛИЧНО Сталина – преследовал абсолютно ясную цель: отделить сталинщину от советского режима. Представить ее не как закономерность существующей в стране однопартийной диктатуры, а как печальное отклонение от «линии партии», вызванное злой волей одного человека. В тот миг, когда я узнал содержание речи Хрущева (она была секретной, в газетах ее опубликовали позже и в сжатом виде, но слух распространился мгновенно), я понял: Сталина выбрасывают за борт, чтобы сохранить плавучесть корабля диктатуры. И, помню, я тогда же подумал, что попытка безнадежна: одной пропагандой, без палки, Россию в рабстве не удержать.
Но этого понимания не было – нет и теперь – у большинства населения страны. Даже когда оправдались мои опасения насчет палки, когда стали хватать писателей и студентов, когда снова стала расти численность лагерников – понимание значения двадцатого съезда как громоотвода не распространилось в России достаточно широко. Причина все та же – тотальное воздействие на человеческий мозг в одном направлении, начиная с годовалого возраста.
Но активность политической мысли в России сегодня совсем не та, что была в тридцатых годах или после войны или даже в 1956 году. Люди заговорили – и заговорили громко. Когда я в последние годы высказывал «крамольные» соображения – меня слушали и в спорах о будущем России высказывали не менее крамольные идеи. Правда, недовольство в стране, хоть оно и широко распространено, концентрируется пока вокруг частных недостатков – вокруг скуки и неудобства жизни, дороговизны, газетной лжи и так далее. В самый корень заглядывают немногие, большинство еще полагает, что совершенствование возможно в рамках действующего режима. Революцию и Ленина по-настоящему не трогают и даже, как я выше отмечал, нередко защищают.
В такой обстановке я долго и напряженно искал – где мое место? Люди в стране остро нуждаются в правде, в точной оценке положения. Работая журналистом, я не только не мог помочь людям – я был принужден так или иначе обслуживать режим, хоть и никогда не писал фальшивых восхвалений. Показывать, как говорят в России, кукиш в кармане, то есть днем работать на пользу власти, а вечером произносить обличительные монологи за плотно закрытой дверью собственной квартиры – не позволяла память отца. Метод Синявского и Даниэля – писать аллегории в художественной форме и посылать для публикации за границу – не приходил мне в голову, да и какую помощь моим соотечественникам в понимании сущности режима мог я этим оказать?
Вместе с тем я видел, как сильно отзывается в стране правдивое слово с Запада – приходит ли оно по радио, пересылается ли тайком в книгах и газетах. Я знал, как, сильно рискуя, читают в России обличительные книги людей, сумевших порвать с режимом. Кроме того, каждый уход за рубеж и свободно произнесенная там правда, колеблют в глазах обывателя «незыблемость» и «несокрушимость» диктатуры. А я, как журналист, много знал о стране и мог рассказать больше, чем представитель другой профессии. Все эти соображения и привели меня к мысли эмигрировать.
Надеюсь, я ответил этим и на другой вопрос, который мне нередко задают
Видимо, вам ясно из моего рассказа, что у всякого в России свой путь. Я был больше подготовлен к выезду из страны и моим отцом, и лагерем, и многолетними напряженными раздумьями. Кроме того, не сочтите за нескромность: это очень трудно —~ уехать с любимой родины, порвать все жизненные связи без ясной надежды когда-нибудь вернуться, и на такой поступок способен далеко не каждый. Наконец, есть ведь в СССР и бдительная тайная полиция. Тех, кого хоть капельку подозревают в желании остаться на Западе, попросту не выпускают за границу. Мне потребовалось несколько лет подготовки, чтобы усыпить бдительность КГБ и уверить власти в моей безупречной лойяльности. На это, поверьте, тоже не каждый способен.
Поставим теперь точку на моей истории и обратимся к людям, живущим в России. Как выглядит их жизнь изнутри, увиденная глазами советского гражданина, – об этом расскажут мои следующие главы.
Глава II. ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО РАБОЧИЙ КЛАСС.
I.
Я иду по узкому грязному проходу между двумя тесно поставленными линиями станков. Меня ведет мрачный узкоглазый человек в синем халате, через каждые несколько шагов он останавливается и тихо, почти не разжимая губ, дает скупые пояснения. Напряженно стараюсь проникнуть в смысл его слов – это трудно, мешают тихий голос моего спутника, татарский выговор и заводской жаргон, на котором он изъясняется.
Летний день 1955 года, когда я после окончания Автомеханического института пришел работать в цех моторов Московского завода малолитражных автомобилей, мне никогда не забыть. Я бывал на заводах и до того, конечно, даже на этом самом заводе, и не обстановка, не холодная недоверчивость моего будущего начальника поразили меня. Главным впечатлением дня – и всех последующих дней в цехе – было совсем другое.
Давая свои малоразборчивые пояснения, мой будущий босс иногда подводил меня вплотную к какому-нибудь станку, чтобы показать те или иные подробности. У станка стоял рабочий, и если он мешал начальнику участка, если что-нибудь заслонял, начальник просто отодвигал его легким движением руки, словно неодушевленный предмет. Он не здоровался с рабочим, не представлял меня – будущего мастера, – даже не взглядывал на человека. И это, по-видимому, никого не удивляло. Рабочий покорно отходил и молча ждал, пока уйдет начальство, искоса наблюдая за нами. На второй или на третий раз, когда мой спутник проделал то же самое с пожилой работницей, я не стерпел и сказал ей «добрый день, извините, пожалуйста». Женщина лаконично ответила «ничего», а начальник, казалось, не обратил на наш диалог никакого внимания. После этого я говорил каждому рабочему «здравствуйте» – кто отвечал, а кто и нет.
Когда обход закончился, и мы вышли из лабиринта моего будущего участка, начальник сказал мне нечто вроде напутствия. Главным образом это были технические рекомендации, но завершил он их довольно неожиданно. Все тем же равнодушным голосом босс проговорил:
— Теперь насчет работяг. На участке тридцать семь станочников и два наладчика, оба коммунисты. В основном народ ничего, только не надо с ними этих самых «простите-извините». Интеллигенции тут нет, они такого обращения не понимают. Подумают, что вы слабенький и в два счета сядут вам на голову. Тогда пеняйте на себя. Понятно?