Россия и ислам. Том 3
Шрифт:
Но если все-таки семитская раса еще может сосуществовать с – превосходящей ее и изначально и в самом далеком будущем – расой арийской, то и та и другая никак несовместимы и с тюрками и с «остальными исламскими народами». Ведь они принадлежат, «подобно туркам (тюркам), к расам грубым и малоодаренным от природы», а потому и «верны исламу». Это – «свирепые дунгане»; это – берберы, «наиболее фанатичные и нетерпимые» изо всех мусульман; это – негры, с принятием ислама сделавшиеся точно такими же153.
Но если вопрос о «способности или неспособности (мусульман-чернокожих) для нас, далеких северных жителей… не представляет пока что особенного интереса», то зато перспектива «желтая раса + ислам» очень пугает Крымского154 (несмотря на его уверенность в том, что это – «вопрос еще далекого будущего»).
Имеется
«Полагают, – пишет Крымский, – что Китай, переполнившись жителями, принужден будет произвести вторжение в Россию; если Китай ко времени своего переполнения окажется мусульманским, то возможно, что мусульманское учение о священной войне, раз оно будет понято китайцами в смысле обязательного приказания вести войну наступательную, послужит источником воодушевления для них и придаст им силу в разрушительной борьбе с русскими»155.
Но и в этом виновна будет сама желтая раса – такая же ультранетерпимая, как и тюрки и многие другие «фанатичные от природы, низшие азиатские и африканские народы», но менее всего – ислам.
Читатель уже имел возможность убедиться, что Крымский – как и положено, разумеется, самой методологией расового подхода – не фокусирует внимание на исламе, отказывая ему (вспомним позитивистскую теорию религии как «зеркала»!) в статусе тотально-бытие-творящей силы. Рассуждения Крымского об этой проблеме стоит, мне кажется, привести в наивозможно полном виде.
Высшая заслуга арабов, «или, точнее, народов, объединенных арабами», в том, что они «в большей или меньшей степени сохранили античную духовную жизнь, а потом передали ее Европе… Но был ли причиной этого ислам как религия?». Нет, решительно отвечает Крымский, ибо «и философия и наука в мусульманском мире шли всегда в разрезе с правоверною исламскою религией и признавались за нечестие».
К чему же тогда сводится историческое значение ислама? К тому и только к тому, что он «выдвинул к исторической жизни арабскую расу, которая затем, независимо от ислама, сберегла сообща с покоренными ею народами античную культуру во времена средневекового европейского варварства». Аккуратно воспроизведя эту стародавнюю, наделенную правами постулата, формулировку, Крымский продолжает: «Прямых культурных заслуг для человечества признать за исламом нельзя: только для совсем грубых народов (тюрков, берберов, негров, малайцев) исламская религия явилась цивилизующей силой, а в образованных обществах она в лучших случаях только терпела вокруг себя умственную жизнь, обыкновенно же тормозила ее»156. К тому же Крымский открыто осуждает157 пресловутую «исламскую похоть», продолжив тем самым линию, идущую еще с раннеевропейского средневековья, да и поныне популярную в литературе о мусульманском Востоке158. Конечно, каждый волен был и в конце XIX века по-своему относиться к таким пикантным сюжетам159, но так, как их преподносит Крымский, человек блестящей западного типа профессиональной выучки, обладающий далеко не банальным эстетическим вкусом, в его устах звучит и по форме и по содержанию как-то совсем нелепо: «Условия воспитания кладут на лицо мусульманина особый грубо-сладострастный отпечаток, по которому мало-мальски опытный наблюдатель всегда без ошибки определит его религию»160.
Но Крымский предупреждает о несостоятельности упований на то, что ислам – вследствие всестороннего упадка ареалов его традиционного господства – уступит место в них христианству: на самом же деле есть много признаков, предвещающих не «смерть ислама, а, напротив, еще долгую-долгую жизнь ему»161.
Ислам имеет серьезные шансы на успех как в Сибири, например162, так и во многих других не только азиатских (в том числе в Индии163), но и африканских регионах, и потому не правы, убежден Крымский, те и старые и современные авторы, которые видят в нем «переходную ступень, ведущую из язычества в христианство»164. И на сей раз не скрывая своих прохристианских лояльностей – хотя и отмежевываясь от миссионерских иллюзий, –
Но коли так, то надо:
– во-первых, взять курс на приобщение мусульман к европейским культурам (программа, очень напоминающая ту, которую выдвигал, скажем, Беккер), в т. ч. и к русской (Крымский выступал за «скорейшее увеличение» числа русских школ в Средней Азии166);
– во-вторых, не только укреплять европейское политическое владычество над мусульманскими странами, но и расширить его, прежде всего сокрушив Османскую империю, этого вампира, эту «отвратительную, неизлечимую язву на теле Европы», само существование которой – «позор для европейской цивилизации»167;
– в-третьих, признав ненужность и даже вредоносность попыток уничтожить ислам как религию, найти в нем такие фундаментальные реалии, ситуационные факторы и задатки, которые можно было бы использовать для «общечеловеческого прогресса».
Эти интенции Крымского шли в одном ряду с теми, которые были характерны для всех ведущих представителей западной светской профессиональной исламистики – И. Гольдциэра, X. Снук-Хюргронье, К. Беккера, М. Гартманна и других168.
Они развеяли мистический ореол, возникший вокруг понятия «ислам», – благодаря наивно-романтическим или, напротив, недальновидным клерикально-христианским обличительным опусам о нем (или даже – мало понявшим эту религию – высказываниям о нем тех философов, которые утверждали, будто в исламе «всего резче сказалось то способствующее изучению природы169, что мы приписываем монотеистическому принципу», что именно в нем «прежде всего развился свободный философский дух», ибо «монотеизм Магомета был самый крайний и сравнительно свободный от мифических примесей»170, являясь «самой чистой формой единобожия»171 и т. д.).
Удивление «не поддающимися рациональному объяснению успехами ислама», какая-то необычно долго держащаяся вера в экстраординарные, не имеющие себе аналогов в мировой истории, качества Мухаммеда172, благодаря которым и рождены вызывающие лишь благоговейное почтение мусульманские феномены, – все это для скептической «новой школы» послужило лишь дополнительным стимулирующим фактором исследования, заставляющим позади всякого «как» постоянно ощущать навязчивое присутствие «почему так, а не иначе?».
Вот на этот-то вопрос и пытается ответить Крымский – детально развертывая мысль о широком спектре возможных начальных условий эволюции Ислама. Но в ходе его расширения, застывания и упадка, утверждает Крымский далее (я, правда, излагаю его мысли собственной терминологией), все большее число тех условий, которые могли бы содействовать позитивному развитию мусульманского Востока, «выключались из игры», как бы «уходили в запас» в ожидании лучших времен. Таковыми и явились времена доминирования европейско-христианской цивилизации. Оно, это доминирование, обязательно предполагает селективные функции: из множества формально равноценных исламских культур позволено реализовываться в полной мере лишь одним исламо-арийским (а отчасти – и исламо-семитским), как наиболее благоприятным для успешного существования всех прочих. Они также одеты в исламскую оболочку, но постоянно создают радикальную неустойчивость своими дурными расовыми качествами – прежде всего инаковериефобией – и потому заставляют и самих себя и весь окружающий их мир балансировать «на лезвии бритвы».
Крымский доказывает, что нельзя однозначно выводить обилие старых и новых пороков мусульманских социумов из первоисламских принципов.
Так, фатализм вовсе не есть имманентная черта Корана. Больше того: в понимании значительной части мусульман – таких «передовых рас», как арийская и семитская, – кораническое учение о предопределении становится фактически тождественным «с христианским евангельским учением о предопределении»173. В Коране нет, наконец, фанатизма – и вообще, последний «не обязательно связан с исламом»174.