Россия и ислам. Том 3

Батунский Марк Абрамович

106 Французский исламовед Шателье прямо писал: «Среди наций, достигших уже высокой степени умственной и нравственной культуры… дух национальности проявляется систематически, сознательно. Он основывается на понятии об отечестве. Но подобная отвлеченность недоступна низшим расам. Их стремление к национальной независимости смешивается с ненавистью к иностранному владычеству» (Шателье А. Ислам в XX столетии. Пер. с фр. Ташкент /б.ч./. С. 91–92).

107 См. подробно: Батунский М. Западноевропейская исламистика и колониализм // Современные идеологические проблемы в странах Азии и Африки. М., 1970. С. 134.

108 Особенно доставалось персам: «персидский характер уже от природы склонен ко лжи» (Мюллер А. История ислама с основания до новейшего времени. Пер. с нем. T. III. СПб., 1896. С. 1); «перс врет систематически, говорит правду только при крайней необходимости,

распространяет ложные слухи, интригует, клевещет» (PolakJ. Persien. Leipzig, 1865. +. I. S. 6); перс – это «прирожденный лгун» (Maccdonald D.B. Development of Muslim Theology. Jurisprudence and Constitutional Theory. L., 1903. P. 139); «вся талантливость персов омрачается их возмутительной лживостью» (Крымский А. Мусульманство и его будущность. С. 58) и т. д. И даже Артур Гобино – тот самый, который едва ли не первым стал вводить в европейскую мысль культ арийской расы, в том числе ее персидской разновидности, в отчаянии воскликнул: «персидское мировоззрение… это что-то вроде трясины, в которую невозможно забить какие-нибудь сваи» (Gobinou A. Trois ans en Asie. P. 380).

109 Ибо они ведь прежде всего азиаты. А как полагал даже такой обожаемый мусульманами – особенно тюрками – автор, как Вамбери, «у восточных народов, исключая японцев, имеется в характере так называемый азиатизм. Они на дело смотрят холодно… их фанатизм очень силен. Исключая японцев, ни один из азиатских народов не смог самостоятельно вступить на путь прогресса и обновления. Азиаты могут приобщаться к культуре только под прямым или косвенном влиянии Европы» (Цит. по: Мусульманская пресса о Вамбери // Мир ислама. T. II. СПб., 1913. С. 707). И однако, в интегрированном противопоставлении всему остальному – неарийскому – человечеству, и западные и восточные арии суть одинаковое целое. Различия между ними локализуются в пределах общего и единого; на фоне биологическо-родственной (а значит, ментальной и прочей кардинально существенной) тождественности эти различия носят характер факультативности, необязательности: всего важней их абсолютная взаимоориентация. Тем самым парность западной и восточной ипостасей «арийского духа» как бы углубляется, усиливается, становится своего рода двоичной матрицей. В свою очередь, парность как главный и, во всяком случае, наиболее броский аспект своей структуры определяет подобие (формальное и сущностное, ибо – «мы одной крови – ты и я») частей пары. Оно же – результат соотнесенности и взаимотяготения этих частей (см. интересный анализ структурно схожей с разбираемой мною ситуации из русской истории: Топоров В.Н. Об одном архаичном индоевропейском элементе. С. 236–237).

110 Речь идет об идеальной – и, следовательно, абстрактной – форме ислама, которая сложилась в сознании мусульманских богословов, правоведов и политических мыслителей, и об автохтонных системах ценностей, нередко от нее значительно отклоняющихся и даже ей же противоположных (см. подробно: Grunebaum G.E. von. The Problem: Unity in Diversity // Unity and Variety in Muslim Civilization. Chicago, 1957).

111 Ibid. P. 44.

112 См. подробно: Батунский М. О некоторых тенденциях в современном западном исламоведении//Религия и общественная мысль народов Востока. М., 1971. С. 222.

113 См. подробно: Батунский М. Западноевропейская исламистика и колониализм. С. 129. Характерно, что колониальное владычество Европы над мусульманским Востоком оправдывалось и необходимостью борьбы с исламским клерикализмом (см., напр.: Hartmann М. Fiinf Vortr^age iiber den Islam. Leipzig, 1912. S. 3–4; Margoliouth D.S. Mohammedanism. L., 1911. P. 147).

114 Провозглашение науки социально-нейтральным видом деятельности («чистая наука») органически предполагает и «сциентизм», т. е. такую философскую позицию, согласно которой все аспекты универсума познаваемы через науку, и наука как таковая является единственным разумным, адекватным и продуктивным способом познания (см. подробно: Elzinga A. The Growth of Science: Romantic and Technocratic Images//Progress in Science and its Social Conditions. Oxford etc., 1986. P. 34). Пожалуй, из всех исламоведов XIX в. наиболее пылким «пансциентистом» был Эрнест Ренан.

115 Об аналогах таких моделей в других науках см.: Алексеев И.С. Структура механики Ньютона//Системный анализ и научное знание. М., 1978. С. 234 и след.

116 И потому он недаром особо указывает на такие же способности А. Кремера – «великого Кремера» (Крымский А. История новой арабской литературы XIX – начала XX века. М., 1971. С. 411). Книга эта написана перед Второй мировой войной. В ней Крымский частично сохранил свои дореволюционные

общеисторические и конкретно-исламоведческие посылки, а частично их «советизировал», о чем я скажу далее. Крымский напоминает (с. 326), что Кремер (в своей «Mittelsyrien und Damascus», 1853) «счел невозможным давать огульную характеристику всем сирийским арабам вместе: бедуинам, горцам, горожанам. Да и горожане неодинаковы: житель Халеба – довольно культурен, просвещен и мало склонен к фанатизму; житель Дамаска – темен, самоуверенно-невежествен и наиболее склонен к фанатичным эксцессам. Да и христиане-арабы не всюду одинаковы: те, которые живут в городах с преобладающим мусульманским населением, особенно в Дамаске, – с виду смиренны, несколько сгорблены, а на лице – выражается затаенное лукавство, тогда как горцы даже взглядом своим обнаруживают внутреннее благородство». Двадцать лет спустя (см.: Ausland. 1872. № 7. S. 150–151) Кремер, продолжает далее с симпатией писать о нем Крымский, – такой же европо– и христианоцентрист, что и его знаменитый австро-венгерский предшественник, – вновь дал характеристику сирийским арабам, особое внимание уделив христианам. «Сверх таких общесирийских черт, как природная даровитость, энергичность и трудолюбие, Кремер подчеркивает значительную их способность усваивать европейскую культуру – благо (цитируется Кремер) «недаром же их предками были финикяне, одни из самых даровитых народов древности». Органически вкорененной, так сказать, «наследственной», испорченности этики в христианах Сирии Кремер не только не усматривает, но, наоборот, с большим сочувствием отмечает спокойную, чисто патриархальную жизнь сирийской семьи» (Там же).

117 Крымский А.Е. Мусульманство и его будущность. С. 39.

118 Ведь Крымский производил упрощения и на субстратном и на структурном уровнях путем не «системных» абстракций, а абстракций, введенных – так ему, во всяком случае, казалось – на основе эмпирической основы. Первые же обладают несравненно большей информационной значимостью, чем вторые, к тому же фигурирующие у Крымского в довольно примитивном виде. Они не обладают богатством содержания и структурой; у них нет (если исходить из требований системного подхода) четко выраженных уровней организации – концептуального, структурного, субстратного, и потому они остались статичными и формалистическими.

119 Крымский А.Е. Мусульманство и его будущее. С. 31.

120 Там же. С. 34.

121 Там же.

122 Там же. С. 59. (Курсив мой. – М.Б.)

123 Там же. С. 115.

124 Там же. С. 103.

125 Там же. С. 116.

126 Крымский А.Е. История новой арабской литературы XIX – начала XX века. С. 105.

127 Крымский А.Е. История мусульманства. Ч. II. С. 20, 3.

128 Неприязнь к тюркской ментальности настолько въелась в сознание почти всех, пожалуй, русских востоковедов, что даже в 1940 г. такой крупный специалист по истории Турции, как Владимир Александрович Гордлевский утверждал: «суннитское учение ислама – обряды и экзегез мелочно размеренные, рационалистически построенные, соответствовали все-таки азиатской натуре турка» (Гордлевский В.А. Государство Сельджукидов Малой Азии//Избранные сочинения. T. I. М., 1960. С. 199).

129 См.: Гурницкий К.И. А.Е. Крымский. С. 42.

130 Но и самого Крымского еще в детстве поразили предания о жестоких турецко-татарских набегах на украинские земли. И много лет спустя, будучи уже востоковедом широкого профиля, Крымский всегда с особенным интересом исследовал те события мусульманской – прежде всего тюркской – истории, которые впрямую были связаны с историей украинской (см.: Там же. С. 21–22).

131 Было бы во всех смыслах полезной задачей исследовать роль такого сложного эмоционального переживаниях, как ревность, в процессе формирования русского (но, разумеется, не только его) «рефлекса на Чужое». Переживание это сильно коррелирует с чувствами гнева, депрессии, агрессивности, неполноценности, подозрительности, зависти и т. п. (см. подробно: Buunk В., Bringle R. Jealousy in Love Relationships // Perlman D., B. Fehr (eds). Intimate Relations. Beverly Hills (Cal), 1987. P. 123–124) и вовсе не есть исключительный атрибут «love relationship» – не менее значима его амбивалентная роль и во всех, наверное, межэтнических взаимоотношениях.

132 Крымский А.Е. Мусульманство и его будущность. С. 35.

133 Крымский объективен: «В этом отношении перс – резкая противоположность… тюрку. У того, сторонника грубой силы, идущей явно напролом, выработались в характере прямота и честность» (Там же. С. 58).

134 См.: например: Крымский А.Е. История новой арабской литературы. С. 92. Интересно, что Крымский полностью поддерживает «беспощадную правильную оценку Вольнея», согласно которой «мусульманская ли духовная литература или христианская» – это «главный источник невежества» (Там же. С. 332).