Россия и Южная Африка: наведение мостов
Шрифт:
Свидетельств бежавших из России евреев — множество. Они сохранились и в архивах Южной Африки.
Но есть и такой свидетель — великий русский писатель Салтыков-Щедрин. Вот его статья, она опубликована в 1882 г. в журнале «Отечественные записки» (№ 8) [228].
«История никогда не начертывала на своих страницах вопроса более тяжелого, более чуждого человечности, более мучительного, нежели вопрос еврейский <…> Нет более надрывающей сердце повести, как повесть этого бесконечного истязания человека человеком <…>
Ни один человек в целом мире не найдет в себе столько творческой силы, чтобы вообразить себя в положении этой неумирающей агонии, а еврей родится в ней и для нее. Стигматизированный он является на свет, стигматизированный агонизирует в жизни и стигматизированный
<…> Ибо и во сне увидеть себя евреем достаточно, чтобы самого неунывающего субъекта заставить метаться в ужасе и посылать бессильные проклятия судьбе.
<…> Кому же, однако, приходило в голову указывать на Разуваева как на определяющий тип русского человека? А Разуваева-еврея непременно навяжут всему еврейскому племени и будут при этом на все племя кричать: ату!»
Николая Семеновича Лескова те погромы тоже заставили задуматься о «еврейском вопросе». И он откликнулся с такой же горечью. В 1884 г. издал брошюру «Еврей в России: Несколько замечаний по еврейскому вопросу» [229].
«Здесь если и занимались судьбою евреев, то почти не заботились об улучшении их участи, а только выискивали средства от них оберегаться. Это чувствуется во всем духе русского законодательства о евреях и это же повело к тому, что положение евреев в России почти не улучшалось. Так, они до сих пор остаются неполноправными и неравноправными не только по сравнению с людьми русского происхождения или с инославными христианами, но даже и по сравнению их с магометанами и даже язычниками.
<…> Евреев брали от родителей в малолетстве и отправляли их в отдаленные батальоны, где их крестили в православие <…> У евреев брали в рекруты малолетних детей (от 12-летнего возраста).
<…> Но тени на еврейском горизонте сгущаются: говорить о их деле с беспристрастием стало уже не только неудобно, но даже и небезопасно.
<…> Если же и есть евреи, которые не любят России, то это понятно: трудно пламенеть любовью к тем, кто тебя постоянно отталкивает. Трудно и служить такой стране, которая, призывая евреев к служению, уже вперед предрешает, что их служение бесполезно, а заслуги и самая смерть еврея на военном поле не стоят даже доброго слова. Не обидно ли, что когда русскому солдату напоминают пословицу, что “только плохой солдат не надеется быть генералом”, то рядом с ним стоящему в строю солдату-еврею прибавляют “а ты, брат, жид, — до тебя это не касается”.
Пусть сегодня отнесется Россия к ним как мать, а не как мачеха, и они сегодня же готовы забыть все, что претерпели в своем тяжелом прошлом, и будут ей добрыми сынами».
Судьба еврейства вызвала к нему глубокие симпатии лучшей части русской интеллигенции. Лев Толстой в 1891 г. в статье «Что такое еврей?» написал так:
«Еврей — символ вечности. Он, которого ни резни, ни пытки не смогли уничтожить; ни огонь, ни меч инквизиции не смогли стереть с лица земли; он, который первым возвестил слова Господа, он, который так долго хранил пророчество и передал его всему остальному человечеству; такой народ не может исчезнуть. Еврей вечен, он — олицетворение вечности».
Даже В.В. Шульгин (1878–1976), которого столь часто называли антисемитом, считал, что «еврейский погром есть начало анархии вообще. Это есть начало так называемого “черного бунта”. Начнут с “жидов”, но кончат непременно избиением всего более или менее культурного и разгромом того, что с такими величайшими трудами удалось восстановить» [230].
Но власть к этим голосам не прислушивалась. Положение большинства евреев было невыносимым. Они полагали, что в стране, которую покидали, терять им было мало что. Даже до погромов евреи были совершенно лишены многих гражданских прав. У них не было права владеть землей. За исключением некоторых представителей свободных профессий, таких как врачи, например,
Южноафриканцам очевидно, что еврейское население России познакомилось с апартхейдом значительно раньше, чем было изобретено слово, примененное к этому явлению. Погромы только усугубили ситуацию.
В 1991 г. журналист спросил южноафриканскую писательницу и лауреата нобелевской премии Надин Гордимер об ее отце, уроженце России. Она ответила: «Я только недавно узнала, что две его сестры были убиты, а его мать ослеплена во время погрома» [231].
Попытки противостоять унижению казались бесполезными. Один из самых трогательных эпизодов, ставших воплощением страданий евреев в России, рассказал южноафриканский журналист Бернард Сакс. Он родился в 1905 г. в Литве и пронес через всю жизнь воспоминание из своего детства. Залман — кожевенник, вспоминал он, сошел с ума, когда его сына отправили в Сибирь. Залман сидел на ступенях синангоги и вопрошал ночь: «Скажи мне, о сибирский ветер, здоров ли мой сын Шмульке» [232].
Большинство русских евреев, которые решили ехать в Южную Африку, это бедные мелкие торговцы и ремесленники. У них не было ни здоровья, ни денег. Сам путь в Южную Африку был чрезвычайно тяжел: путешествовать в приличных условиях они не могли себе позволить. В южноафриканских архивах имеется множество снимков и описаний этих иммигрантов. Они выглядят измученными и оборванными, у них практически нет багажа. Тридцатилетние мужчины выглядят больными стариками. Описание Бермана, 38-летнего портного приехавшего в сентябре 1911 г. был вполне типично: рост 5 футов, вес 105 фунтов, лыс, страдает малокровием, нет 12 зубов [233].
Они не были ни интеллигентами, ни образованными. Они не принадлежали к русской культурной традиции (еще одна причина, по которой они отнюдь не страдали ностальгией). Они не знали английского. Поколениями жили в своей собственной среде, политической, религиозной и культурной — но эта среда была внутри России, поэтому к южноафриканской жизни им было трудно приспособиться. Они готовы были принять новую жизнь, но старая не отпускала.
Имелись, конечно, и исключения. Среди иммигрантов находилось несколько врачей. Вот сведения о некоторых из них — тех, кто получил квалификацию в России и был зарегистрирован в Медицинской учетной книге Капской провинции в 1880–1910 гг.
Абельгейм Арон Яков зарегистрирован в 1899 (в учетной книге 1900) г., уехал в Трансвааль. Френкель Яков зарегистрирован в 1899 (1900) г., получил квалификацию в 1891 г., уехал в Трансвааль. Краковский Александр зарегистрирован в 1900 (1901) г., получил квалификацию в 1883 г., практиковал в Паарле под Кейптауном. Левин Лазарь Хирш зарегистрирован в 1900 (1901) г., практиковал в Оудсхурне и Ледисмите (Капская провинция). Шейнисон Николай зарегистрирован в 1900 (1901) г., получил квалификацию в 1883 г., практиковал в Кейптауне.
Конечно, и этим людям приходилось годами доказывать действенность своего диплома. Бывало, как в случае с Ноэлем Кремером, что для этого оказывалось достаточно, чтобы русский консул Клиффорд Найт посмотрел их документы [234]. А переписка о докторе Александре Краковском велась даже через посредство русского министра иностранных дел графа Ламздорфа [235].
Был среди переселенцев и капитан Арон Фридман. В Кейптауне его знали как Старого Моряка. Он прошел путь от матроса до капитана. Командовал несколькими кораблями и в конце концов стал владельцем своего собственного судна, трехмачтовой торгового парусника «Елизавета», водоизмещением в 1310 т.
Уроженец Латвии, он с юношеских лет плавал на парусных кораблях (кроме того времени, когда служил в русском императорском военном флоте на линкоре «Адмирал Чичагов»). Избороздил все океаны, говорил на нескольких языках.
Но однажды, когда Фридман огибал мыс Доброй Надежды (корабль шел с грузом из Швеции в Мозамбик), природа тех мест настолько очаровала его, что капитан решил поселиться в Южной Африке. Он вернулся в Европу и продал свой корабль в Гавре, во Франции.
К тому же, хотя еще в 1895 г. в Германии был спущен на воду самый большой парусник «Потоцкий» водоизмещением в 6150 т, время парусного флота уходило в прошлое. А плавать на пароходах Старый Моряк не хотел. Он писал в своих записках: «Я никогда не любил плавать на пароходах. В них нет жизни, и у них нет души. Люди, которые управляют ими — не моряки, а просто водители, инженеры и уборщики» [236].