Россия против Запада. 1000-летняя война
Шрифт:
Глава XII. Берлинский эндшпиль
Уместно отметить: из всех прямых и опосредованных участников раздела 1772 года менее всех выиграла Россия. Десятилетиями выстраивавшаяся система контроля над Польшей рухнула в одночасье. Опасные соседи серьезно усилились, и это никак не компенсировалось территориальными приращениями, поскольку доставшееся России аграрное захолустье не шло ни в какое сравнение с богатыми и развитыми регионами, отошедшими к Австрии и Пруссии. К тому же и Польша в случае успеха реформ могла стать серьезной головной болью на будущее. Чего «патриоты» даже и не отрицали, понимая под грядущим «восстановлением справедливости» в первую очередь противостояние с Россией. Претензии к Австрии и Пруссии, естественно, тоже имелись, но решить вопрос с ними предполагалось в отдаленном будущем, «цивилизованными методами», а вот «унижение перед варварами» для польской гордости было нестерпимо. Впрочем, новый расклад формировался не слишком быстро. Заинтересованные стороны искали новые точки совпадения и противостояния интересов. И наиболее успешной в этом смысле нельзя не признать стратегию Пруссии. Предпосылки для чего были, и немалые. Овладев большей частью Поморья, Берлин взял под контроль около 80 % польского внешнеторгового оборота, фактически получив возможность регулировать (путем увеличения или уменьшения таможенных пошлин) всю экономику Польши, что сделало упрочение связей с Пруссией жизненно важной задачей для польского правительства. Опиравшихся, в частности, на «третье сословие», для которого вопросы торговли были приоритетны, «патриоты» ради укрепления взаимопонимания с Берлином готовы были
Заключение этого союза, имеющего очевидно антироссийскую направленность, не вызвало немедленной реакции СПб, увязшего сразу в двух войнах, с Турцией и Швецией, что укрепило в поляках уверенность в своих силах. В сущности, принятие Конституции 1791-го стало прямым следствием договора 1790-го. И это было роковой ошибкой «патриотов». По той простой причине, что Россия просто не могла оставаться в стороне от событий, а недовольных новыми порядками в Польше было более чем достаточно. Обычно – как в самой Польше, так и в трудах большинства историков – этих оппозиционеров именуют «эгоистичными вельможами» и «предателями национальных интересов». Это, однако, не совсем верно. Безусловно, Конституция 1791 года, фактически поставившая крест на всевластии магнатов, сделала их вожаками протеста («гетманская партия»), но весь парадокс в том, что в ряды диссидентов массами вливались мелкие шляхтичи, искренне считавшие себя «борцами за демократию». И что интереснее всего, не без оснований, поскольку вековой польский бардак, практически уничтоживший государство, в то же время способствовал формированию в массах нищей шляхты чувство собственного политического достоинства. Укрепление власти в ущерб собственным гражданским (об экономических и речи не шло) правам эти люди воспринимали как беззаконную «тиранию», а защитников новой Конституции – как «приспешников диктатуры». Мало того, законодательное закрепление престола (пусть сто раз номинального) с правом наследования за Саксонским домом вызвало неприятие со стороны немалого числа поляков, помнивших времена Августов как эпоху абсолютного бессилия власти и желавших видеть монархом поляка. Такие настроения, вполне совпадавшие с мнением Станислава Понятовского, желавшего закрепить корону за своими наследниками, стали отправной точкой еще одного сектора оппозиции – «королевской партии». Излишне говорить, что возмущение как «демократов»-гетманцев, так и националистов-королевцев было с полным пониманием встречено в СПб. Так что после некоторой подготовки колесо закрутилось по нарастающей.
18 мая 1792-го Екатерина II выступила с протестом против новой польской Конституции и призвала поляков к гражданскому неповиновению «диктатуре», причем текст протеста едва ли не дословно совпадал с текстом листовок, распространяемых на территории Польши диссидентами. В тот же день польскую границу перешли российские войска – в количестве, скорее, декоративном, но большего и не требовалось: «гетманцы», объявив «войну тиранам», создали Тарговицкую конфедерацию – временное альтернативное правительство, немедленно поддержанное множеством поляков, и войска, посланные «патриотами» на подавление, быстро увязли в мелких безуспешных стычках. Стоит повторить, что российский контингент от участия в боевых действиях воздерживался, предоставляя «тарговичанам» самим решать свои проблемы, однако в случае нападения со стороны польских войск отпор следовал незамедлительный и жесткий. В связи с чем Варшава запросила о вмешательстве Австрию, в пику России поддержавшую новую Конституцию, и Пруссию, призвав ее оказать помощь, предусмотренную договором.
Вене, однако, было не до польских проблем, она все глубже увязала в войне с революционной Францией, успевшей ввести войска в Баварию и Нидерланды, Берлин же (о чем в Варшаве, естественно, не знали) еще за год до событий сообщил СПб о готовности «не препятствовать вразумлению смутьянов». Разумеется, в том случае, если Россия «готова учесть законные интересы Прусского королевства». Для «патриотов» это означало крах. Когда же в июле 1792-го к конфедерации официально присоединилась «королевская партия» и король Станислав издал указ о роспуске армии, все было решено окончательно. «Тарговичане» подошли к Варшаве и при поддержке российской артиллерии взяли ее штурмом, не встретив, впрочем, особого сопротивления: лидеры «патриотов» покинули страну еще до штурма Варшавы. Власть в стране перешла в руки конфедератов. Такой эндшпиль (status quo по состоянию на 1790 год) вполне устраивал Россию. Но, как выяснилось, не устраивал Пруссию. Спустя несколько дней, Берлин официальной нотой потребовал от СПб и Вены согласия на аннексию ряда территорий северо-запада Польши с жизненно важным для страны портом Гданьск. В подкрепление претензий прусские войска без предупреждений вошли в пределы Великой Польши, объявив в качестве обоснования, что считают это компенсацией за вступление в войну против Франции. Коллизия сложилась уникальная. «Французская зараза» на тот момент считалась самой крупной головной болью европейских монархий, тем более что к власти в Париже все увереннее рвались радикалы, король Людовик уже находился под арестом, а революционные армии бесцеремонно ломали границы. Поражение у Вальми сделало положение австрийцев отчаянным, предоставляя Берлину возможности для практически неограниченного шантажа. Чем он не преминул воспользоваться в полной мере, заодно загнав в тупик и Россию. СПб вовсе не был заинтересован в очередном разделе Польши, автоматически вводящем Пруссию в ранг великой державы, однако сорвать формирование антифранцузской коалиции Императрица не могла, тем более что выгнать пруссаков с уже занятых территорий дипломатическими методами не представлялось возможным. «…Если мы сделаем ему какую-либо помеху, – говорил русский дипломат Морков о прусском короле, – то он немедля заключит мир с этими французскими негодяями, нисколько не отказываясь от своего приобретения в Польше, откуда его можно будет прогнать только оружием».
Максимум, что оставалось в таком варианте, не будучи ни дилетантом, ни альтруистом, это извлечь из ситуации наибольшую пользу. Что и было сделано. 13 января 1793 года Пруссия и Россия подписали конвенцию о втором разделе, условия которого были официально объявлены полякам 27 марта в Волынском местечке Полонном и – по требованию держав – летом 1793 года ратифицированы в Гродно т. н. «Немым сеймом». Под власть Пруссии переходили не только все Поморье и Куявия с городами Торунь и Гданьск, но и Великая Польша, колыбель польской государственности с городом Гнезно – первой столицей древнего княжества племени лехов. В свою очередь, России отошла вся Белая Русь, почти вся Русь Черная и практически полностью Правобережная Украина. На щедрое предложение прусского короля поживиться за счет коренных польских земель из СПб последовал категорический отказ. Что касается Австрии, то все намеки Вены на «желательность компенсаций» в виде Кракова на сей раз зависли в воздухе. Берлин, собственно, не очень возражал, но возражала Екатерина, обещавшая руководству конфедератов уберечь их хотя бы от потери Малой Польши. Так что Австрии пришлось удовлетвориться твердым обещанием Пруссии все-таки объявить войну французам, успевшим к тому времени стать и цареубийцами. Пикантнее же всего, что главной виновницей очередного унижения польское общественное мнение почти единогласно объявило Россию. Совершенно позабыв о роли в событиях Пруссии. Завидное единство в этом вопросе выказали и «патриоты», и большинство лидеров «тарговичан». Что, впрочем, понятно: первым было никак не с руки лишний раз поминать Пруссию, в интригах с которой они запутались, доведя дело до катастрофы, а вторым не оставалось
Глава XIII. Французский роман
Потрясение, вызванное в польском обществе событиями 1792 года, трудно описать словами. Уместнее всего, наверное, сравнить общественный шок с ситуацией в сегодняшней Грузии: для нормального поляка земли Великой и Малой Польши были примерно тем же, что Абхазия и Южная Осетия для нормального грузина. А тот факт, что армия, на создание которой ушло столько сил и средств, в которую так верили и которой так гордились, капитулировала, даже не дав генерального сражения, воспринимался (в сущности, справедливо) как предательство. Авторитет власти упал ниже плинтуса. Короля презирали. Правительство «тарговичан», согласившееся (неважно, что под давлением) на аннексию коренных польских земель, ненавидели; оно держалось не столько даже на штыках российских гарнизонов, размещенных в Варшаве и Вильно (они были невелики), сколько на глубочайшем кризисе политической элиты. Партии, недавно еще бойкие и активные, фактически перестали существовать, их лидеры (не пожелавшие признать случившееся) или отошли от активной деятельности, или бежали из страны в Саксонию, где уже мало кому было дело до того, кто раньше был «гетманцем», кто «королевцем», а кто «патриотом»; лидерство в эмигрантских кругах вполне закономерно перехватили самые радикальные представители бывшей «патриотической» партии, идейно близкие к французским якобинцам. И, соответственно, именно с революционной Францией связавшие свои надежды на освобождение Отчизны.
Практически сразу после второго раздела между дрезденскими эмигрантами и Парижем завязывается активная переписка, польские эмиссары едут в столицу Республики, где их встречают с полным сочувствием; их принимают Сен-Жюст, Лазар Карно и, кажется, даже сам Робеспьер. Политические взгляды сторон предельно близки, так что переговоры идут, как говорилось встарь, в братской, сердечной обстановке. Реакция якобинских лидеров однозначна: да, безусловно, поможем, у нас есть и силы, и желание. Смерть тиранам! Короче говоря, вы там только начните, а уж за нами со свободой, равенством, братством не заржавеет. Выслушав подобное из уст людей, перед которыми уже понемногу начинала трепетать Европа, эмигранты активизируются до предела. Их подпольные сети, развернутые в Польше, раскручивают широчайшую агитацию по всем направлениям. Что очень важно – при активном участии духовенства, с трудом терпящего унижение католического народа русскими «схизматиками» и прусскими «еретиками». И вполне естественно, что главнейшим объектом агитации становится армия, которую, собственно, и агитировать не надо. Армия унижена, урезана вшестеро, разбросана по периферии, подальше от столиц. Армия уверена, что, не случись измены, она могла бы победить. Короче, настроены люди в мундирах были примерно так, как португальские капитаны накануне Апрельской революции, если не круче, и если на «гражданке» агитаторам приходится работать с оглядкой, то в офицерских собраниях, где каждый знал каждого, а чужим входа нет, путч готовился практически открыто.
В марте 1794-го нарыв прорвало. Восстали войска, расквартированные на юго-западе, близ новой австрийской границы. В без труда занятом Кракове «диктатором» был объявлен один из лидеров радикалов, генерал Тадеуш Костюшко, двинувший быстро растущую армию на север и 4 апреля одержавший блестящую победу над более чем вдвое превосходящим его силы отрядом Тормасова. При первых же вестях о победе под Рацлавице восстали Варшава и Вильно; немногочисленные русские гарнизоны, понеся тяжелые потери, оставили обе столицы. Впрочем, излагать события во всех подробностях резона нет; для нас важно, что после взятия войсками Костюшко Варшавы, падения правительства «тарговичан» и сформирования органов власти радикальным крылом «патриотов» восстание превратилось в полноценную войну Польши против Трех Черных Орлов, и война эта, при всей несопоставимости сил, велась поляками достаточно удачно, поскольку «левые», действуя в соответствии со своими убеждениями, сумели привлечь на свою сторону подавляющее большинство населения, особенно после принятия 7 мая Полонецкого универсала, упразднившего личную зависимость крестьян и значительно облегчившего их повинности. И тем не менее силы оставались слишком неравны; поляки могли бить разрозненные русские отряды, но не способны были даже изгнать их со своей территории, а с юга и севера уже наступали австрийцы и пруссаки. Главной надеждой Польши по-прежнему оставалась Франция. Правда, в Париже – когда восстание уже разгорелось вовсю – произошли серьезные изменения: правительство радикальных якобинцев, идейных близнецов Костюшки со товарищи, пало, на смену ему пришли более прагматично настроенные термидорианцы, однако гарантии, данные Робеспьером, новые власти Республики не отменили, а напротив – подтвердили, попросив «польских братьев» лишь продержаться хотя бы два-три месяца. И поляки держались. Им, собственно, ничего иного и не оставалось, хотя с каждым днем ситуация становилась все хуже, особенно с сентября, когда командование русскими войсками принял Суворов. 10 октября польские войска были разбиты при Мацеевице, потеряв своего диктатора (тяжело раненный Костюшко попал в плен). Варшаву, отказавшуюся сдаваться (надежда на помощь Франции все еще оставалась, из Парижа регулярно поступали депеши о том, что, мол, все готово и вот-вот…), армия Суворова взяла 5 ноября.
Отмечу в скобках: резня, устроенная победителями по ходу штурма, до сих пор остается одним из основных аргументов в пользу тезиса о «русском варварстве». Не оспаривая ни факта резни, ни участия в ней суворовских «чудо-богатырей», отмечу, однако, что печальные инциденты имели место в варшавском предместье Прага. Это предместье, населенное низами «третьего сословия», опорой радикалов, в том числе и евреями, при Костюшко впервые почувствовавшими себя людьми, было превращено в сплошной укрепрайон, защищаемый не столько армией, сколько собственным населением. Прагу пришлось брать в буквальном смысле от дома к дому, прорываясь через баррикады. А в уличных боях (азбука военного дела) страдают не только комбатанты, но и – коль скоро их никто не позаботился вывезти – мирное население домов, превращенных в боевые точки. Тем более если практически вся взрослая часть этого мирного населения (и не только мужская) принимает в боях самое активное участие.
Итак, все было кончено; последнюю подбадривающую депешу из Парижа принял и прочитал уже Суворов. Что, впрочем, мало огорчило вождей Республики. В отличие от «террористов», которые, вполне возможно, хотя и не наверняка, сдержали бы обещание, исходя из принципа революционной солидарности, термидорианцы мыслили реально. Реальность же заключалась в том, что Прекрасная Марианна уже второй год воевала с коалицией, объединяющей практически всю монархическую Европу, и вела несколько войн на внутренних фронтах. Конечно, общий, доходящий до надрыва и подбадриваемый с помощью походных гильотин подъем духа позволял ей не проигрывать и даже время от времени переходить в наступление, но силы la belle France были не безграничны. Страна остро нуждалась в передышке. Или хотя бы в раздроблении сил противника – как это случилось в самом начале войны, когда события в той же Польше, сковав руки ведущим державам коалиции, фактически спасли Париж и Революцию. Иными словами, Парижу нужна была не столько свободная Польша, сколько Польша сражающаяся. А поскольку без гарантий Конвента польские радикалы могли бы и не решиться на выступление, такие гарантии были даны и подтверждались вплоть до самого конца. Примерно такой же сценарий чуть позже был разыгран и с ирландскими «якобинцами» – с той разницей, что у ирландцев своей армии не было вообще, и для того, чтобы подтолкнуть их к выступлению Директории, все-таки пришлось пожертвовать парой тысяч солдат, отправив их (фактически на заклание) на Зеленый Остров. В общем, Париж знал, чего хотел, и получил по полной. Связанная необходимостью усмирять Польшу, Австрия не смогла послать подкрепление на Рейн. Пруссия, от Франции удаленная, посылки войск тщательно избегала, требуя совершенно нереальных компенсаций. 60-тысячный российский корпус, уже полностью готовый к походу, в поход не выступил (а позже уже и не мог выступить в связи с обострением дел на Кавказе и необходимостью спасать от полной гибели православную Грузию). В итоге французы в июне одержали яркую победу при Флерюсе, перечеркнув все предыдущие успехи австрийцев, вывели из войны Нидерланды и Пьемонт и получили время для переформирования армии. А что касается польских проблем, так ведь что значила эта частность на фоне мировой Революции…