Россия против Запада. 1000-летняя война
Шрифт:
Колонна
Прихода румын в Бессарабии не хотел никто. Вообще. Но этнические меньшинства особенно. Если молдаване по крайней мере считались «почти румынами», хотя, конечно, испорченными и подлежащими перевоспитанию, то остальных официальные идеологи Romania Маге за людей не считали вообще. Особенно, конечно, украинцев, вторую по численности национальную общину края, компактно обитающую в районе Хотина, куда королевские войска вошли 13 января 1919 года, после ухода австрийцев и немцев и вопреки желанию местного населения, думавшего присоединиться к Украине (споры шли только, к которой из двух). К сожалению, ни У HP, ни УССР, занятые разборками между собой, в тот момент ничем, кроме официального протеста, помочь не могли, так что румыны вошли в город и с места в карьер принялись «румынизировать» его и близлежащие села, заодно подчистую конфискуя у крестьян излишки продовольствия и возвращая землю бежавшим помещикам. Что поделаешь, румыны есть румыны.
Но все наказуемо. Уже 19 января с левого берега Днестра на правый переправились партизаны, до недавних пор воевавшие с австрийскими и немецкими оккупантами. К их отрядам, по составу сперва в основном украинским, мгновенно присоединились более ста сел, в том числе не менее сорока молдавских; румынская власть в уезде рухнула в течение нескольких дней, и уже в ночь с 22 на 23
«Показательный урок», однако, не произвел ожидаемого воздействия. Напротив, уже в мае, когда части Красной Армии под командованием Григорьева приближались к Днестру, а власти УССР по радио потребовали от Бухареста немедленно вывести войска из Бессарабии и предать суду всех виновных в «хотинских убийствах», большевистское подполье взяло курс на новое восстание – на сей раз в Бендерах. В ходе подготовки, правда, политическая ситуация изменилась (мятеж Григорьева, прорыв Шкуро под Волновахой), но отменить выступление было невозможно: румыны так достали всех, что взрыв все равно случился бы, и большевики предпочли не уходить в сторону. 27 мая Бендеры – вместе с крепостью – были освобождены. Однако сил у повстанцев было мало, помощи не предвиделось, так что к концу того же дня им пришлось оставить город и уйти за Днестр, уступив не столько румынам (их части боялись идти в бой), сколько французским колониальным частям, брошенным Антантой на помощь союзнику. Далее, как всегда, пошли расстрелы (по разным данным, от 150 до 500 человек), порки шомполами всех подряд и настолько жесткий зажим всего, что шевелится, что очередная и последняя вспышка открытого протеста случилась только через 5 лет, в Татарбунарах. Но случилась не по-детски: с 15 по 26 сентября 1924 года кровь лилась по всему югу края. Сформированный «бессарабской организацией КПР» ревком в считаные дни создал боеспособную Красную Гвардию (7 тысяч штыков) и провозгласил своей целью создание Молдавской Советской Республики на всей территории бывшей МДР. На подавление восстания королевское правительство Румынии направило более 25 000 солдат с артиллерией, авиацию и флот, 19 сентября в ходе штурма Татарбунар – применив даже химическое оружие.
Не щадили никого. Только погибших в бою было позже насчитано более 3 тысяч, потери гражданского населения вновь никто не удосужился уточнять. Методы карателей ужаснули даже ничуть не симпатизировавшую «коммунистам» Европу: Лига Наций приняла специальное обращение с требованием положить конец расстрелам без суда и провести открытый процесс. На что королевское правительство охотно согласилось, заявив о намерении «показать всему миру, как Москва с помощью своих агентов организует мятежи», – и потерпело ошеломительное фиаско. На громком «процессе 500», призванном показать, что «население Бессарабии любит своего короля и Румынию сыновней любовью, а бунт в Татарбунарах – дело рук Москвы», обвинению так и не удалось предъявить ни одного доказательства «московского следа». Защита же, напротив, раскрыла международной общественности, с жадным любопытством следившей за ходом прений, весьма неприглядную картину происходящего в Бессарабии «под отеческой властью любимой Румынии», и, более того, еще раз напомнила Европе то, о чем Бухарест очень не хотел вспоминать: подробности «воссоединения» 1918 года. В итоге, не имея никаких козырей и лишенные возможности (хотя пытались) сделать процесс закрытым, судьи вынуждены были оправдать 416 обвиняемых, из 85 осужденных лидеров и полевых командиров лишь 3 получили максимальный (пожизненный) срок заключения, но обвинения в «измене и сотрудничестве с иностранными державами» были сняты и с них. С этого момента в Бессарабии был введен «особый режим» (цензура, ограничения на посещения края иностранцами и другие приятные вещи), действовавший до 1940 года.
Я отдам колбасу…
Неизбежным следствием «воссоединения» Бессарабии с Румынией стало возникновение т. н. «Бессарабского вопроса». РСФСР и УССР, а затем и Советский Союз категорически отказались признать право Румынии на Междуречье и Буджак, аргументируя отказ совершенно неубиенными доводами. Во-первых, тем фактом, что данная территория никогда не входила в состав ни Румынии, ни даже княжества Молдова, а досталась Российской империи в 1812 году по итогам войны с Турцией. Во-вторых, все той же абсолютной беззаконностью «бескворумного» упразднения МДР в 1918-м, вопреки протесту большинства депутатов Сфатул Цэрий и без референдума. В-третьих, тем, что т. н. «Бессарабский протокол», подписанный в Париже 28 октября 1920 года, не был ратифицирован («по моральным соображениям») одним из государств-гарантов (Японией), он так и не вступил в законную силу, и, следовательно, Румыния на территории Бессарабии оставалась оккупантом. Бухарест в ответ настаивал на том, что был кворум или не было кворума, а решение Сфатул Цэрий – пусть самураи хоть на ушах танцуют – все равно имеет силу народного волеизъявления. Жесткая, но юридически безупречная позиция СССР в конце концов вынудила Лигу Наций настоять на проведении весной 1924 года в Вене специальной трехсторонней конференции по вопросу о Бессарабии, где советская сторона, повторив свои доводы, предложила два, на ее взгляд, приемлемых выхода из дипломатического тупика: либо проведение в Бессарабии плебисцита под эгидой Лиги Наций, либо передачу спора на усмотрение международного арбитража в любом удобном для Румынии составе. Однако румынская делегация, отклонив без объяснений оба предложения, 2 апреля прервала переговоры, сделав невнятное заявление об «отсутствии заинтересованности в их продолжении».
В ответ на этот демарш спустя четыре дня, 6 апреля, высокопоставленный представитель НКИД СССР сделал корреспонденту газеты «Правда» официальное заявление. «Мы не станем настаивать на возобновлении переговоров, поскольку не видим в этом смысла, – сказал он. – Однако впредь до плебисцита или арбитража
Такие дела. Ежели кто-то все еще желает поговорить о «незаконной сталинской аннексии законной румынской Бессарабии» – шаг вперед.
Глава XIX. Феннская легенда (1)
Ну и, конечно, отвечая на претензии, никак нельзя обойти стороной горячих финских парней, эти претензии неуклонно, так же последовательно, как и поляки с румынами, выставляющих. Стоит разобраться в теме поглубже. Ab ovo, так сказать. Ибо согласитесь, глупо читать книгу с середины…
Гнутся шведы
Территория Финляндии перешла «в собственность и державное обладание империи Российской» согласно условиям Фридрихсгамского мира, подытожившего последнюю русско-шведскую войну. 16 марта 1809 года Александр I, прибывший в городок Борго знакомиться с новыми подданными, лично открыл первое заседание «объединительного» сейма большой речью, произнесенной (отнюдь не без политического подтекста) не по-русски, а по-французски. Государь был предельно мил и глянцево-либерален. «Я обещал сохранить votre constitution, ваши коренные законы; ваше собрание здесь удостоверяет исполнение моих обещаний», – сообщил он. Шведские дворяне и негоцианты, отныне именующие себя «финнами» (не путать с «убогими чухонцами», в то время возившимися на хуторах, рыбачившими и ни о чем этаком не помышлявшими), имели все основания пить шампанское. В самом деле, из захолустных хуторян, обитателей глухой провинции страны, давно пережившей свой взлет, они в единый миг были произведены в «граждане» (даже не подданные!) великой державы, заняв, по выражению душки-императора «достойное место среди наций». Причем с правами и льготами, не снившимися никому из тех, кто веками эту державу строил. Ибо в смысле мучительного желания нравиться всему, что западнее исторических границ России, Александр Павлович был прямым близнецом еще не скоро родящемуся Михаилу Сергеевичу. Утверждено было все, чего просили делегаты: ВКФ сохраняло свою армию, основанную на территориальном принципе и не обязанную воевать ни с кем, кроме шведов, налоги было дозволено, ничего не отчисляя в имперский бюджет, полностью тратить на внутренние нужды, а высшей властью признавался Императорский финляндский сенат, ответственный только лично перед монархом, обязанным (!), однако, прислушиваться к его рекомендациям. Сверх всего, то ли в качестве жеста доброй воли, то ли втайне надеясь стать еще и «лучшим финном года», император по собственной инициативе сделал Финляндии щедрый подарок – Выборг с округой, отнятый у Швеции еще в 1721 году и, соответственно, уже почти сто лет принадлежавший Империи.
Идиллия продолжалась долго – и при позднем, разочарованном во всем Александре, и при мало склонном к сантиментам Николае. Не склонные – в отличие от амбициозных поляков, получивших примерно то же самое, однако не оценивших – к вспышкам «национальной гордости», вернее, еще не зная, что это такое, «финны» стригли купоны со своего статуса вовсю, понемногу избавляясь от кавычек. Благо если под властью шведской короны наращивать «национальное самосознание» было, мягко говоря, не совсем безнаказанно, то теперь – совсем наоборот – не воспрещалось, а даже и поощрялось Петербургом, видевшим главную опасность в возможных претензиях Стокгольма на реванш. Ни на йоту не нарушая гарантированных договором 1809 года прав той части элиты, которая хотела оставаться «шведской», в противостоянии невесть откуда взявшихся «фенноманов» и «свекоманов» власти неизменно занимали сторону первых, всемерно поощряя деятельность «национальных просветителей»-разночинцев типа профессора Снельманна, поэта Руннеберга, фольклориста Лённрота – по происхождению вполне шведов, однако увлекшихся «феннской идеей» в пику единокровным аристократам. Налаживать пропаганду новой концепции профессорам и фольклористам было тем легче, что безмятежное бытие в «налоговом раю» спровоцировало в некогда безнадежно неперспективной провинции экономический бум и демографический взрыв. Толпы юных искателей счастья ринулись с полей в говорящие по-шведски города, где и становились легким уловом жаждущих аудитории «фенноманов», охотно просвещающих вдумчиво морщащих лобики хуторян насчет того, что suomi – это звучит гордо, а всякие янссоны, Карлсоны и прочие маннергеймы – так, накипь, и вообще оккупанты.
Новоселы слушали умных, городских и очкастых, мотали на ус и проникались. Так что города не только разбухали, но и стремительно «финляндизировались», тем паче что на территории великого княжества были поражены в правах все подданные Российской империи, кроме финнов, шведов, да еще «лиц лютеранского вероисповедания», то есть в тех условиях – немцев. Причем не только в электоральном смысле: правомочность всех, кому не повезло относиться к трем названным категориям, вообще сводилась к минимуму. А уж того, что позже назовут «русификацией», Центр избегал прямо-таки демонстративно, всячески ограничивая миграцию из внутренних районов, а исключения допуская только в плане назначения российских чиновников высшего разряда, да и то на время. «Свои» русские как жили компактно близ Выборга, так и продолжали там жить, не особо увеличиваясь в числе, а русский язык, считаясь иностранным, не внедрялся ни в одну из сфер жизни. В связи с чем нет ничего удивительного в том, что если кто-то из «граждан» и ворчал, то исключительно «свекоманы» и только в связи с «либерализмом властей». А поскольку «свекоманов» в процентном соотношении становилось все меньше, к их опасениям никто особо и не прислушивался, зато «новые финны» стелились перед Петербургом мягче коврика, на что Петербург отвечал взаимностью. Даже «заморозки», грянувшие в 1848-м, когда Николай, имея перед глазами опасный опыт Австрии, решил притормозить «национальное пробуждение», были очень кратки, поскольку на поверку проснувшиеся пробуждающиеся оказались беспредельно лояльны. Что и подтвердилось во время Крымской войны, когда ни один обитатель ВКФ, несмотря на многочисленные призывы на шведском и финском языках, не примкнул к британским десантам.