Россия против Запада. 1000-летняя война
Шрифт:
Тем временем (12 августа) долгожданные переговоры по военным вопросам начались. И тут же выяснилось, что если у советской стороны имеется детально разработанный план действий на все возможные случаи (вплоть до конкретных номеров дивизий), то у англичан и французов отсутствуют не только полномочия на подписание, но даже инструкции, на какую тему можно говорить, а на какую нет. И уж вовсе «мертвой точкой» оказался вопрос о Польше. Поляки, вопреки нажиму французов (но при благожелательном молчании англичан), категорически отказались пропускать советские войска через свою территорию даже в случае нападения немцев на Францию, мотивируя свой отказ… «соображениями высшего, духовного порядка». 17 августа глава французской военной миссии генерал Думенк сообщал из Москвы в Париж: «Не подлежит сомнению, что СССР желает заключить военный пакт и не хочет, чтобы мы превращали этот пакт в пустую бумажку, не имеющую конкретного значения». 20 августа его тон стал паническим: «Провал переговоров неизбежен, если Польша не изменит позицию». Однако после срочных консультаций с властями Франции Польша вечером 21 августа подтвердила, что ни о каком изменении позиции речи быть не может. Тем временем произошли два более чем важных события: лондонские англо-германские переговоры к 14 августа зашли в тупик – бритты ставили заведомо неприемлемые для Германии условия примирения,
Доверять Британии у Кремля не было более никаких оснований. Зато появились все основания выслушать появившиеся с германской стороны предложения. 15 августа посол Шуленбург зачитал Молотову послание Риббентропа, выражавшего готовность лично приехать в Москву для «выяснения германо-русских отношений» и «решения всех проблем». В ответ Молотов поинтересовался, насколько далеко готова идти Германия и какие гарантии готова дать. 17 августа последовал ответ: Германия готова подписать пакт высшего уровня сроком на 25 лет, причем хоть сегодня, а в качестве гарантий согласна подписать торговое и кредитное соглашения на условиях, «наиболее приемлемых» для СССР. 19 августа такое соглашение было подписано. В тот же день Молотов выразил согласие принять Риббентропа 26–27 августа и передал для ознакомления проект договора. Однако Гитлер уже очень спешил: план польской кампании не допускал промедлений. 20 августа Гитлер направил Сталину личную телеграмму, в которой просил принять Риббентропа 22-го или 23-го числа. 21 августа пришел ответ: пусть рейхсминистр приезжает 23-го. Параллельно, по прямому указанию Сталина, Ворошилов прямо спросил глав «демократической миссии»: готовы ли Париж и Лондон до конца месяца подписать договор о взаимопомощи? Ответ, как и следовало ожидать, был однозначно отрицательным…
Глава XVII. Четвертый раздел (2)
По-моему, ясно все. Если кто-то готов еще говорить, что «Сталин намеренно затягивал переговоры», я ему не доктор. Скажу лишь, что Уинстон Черчилль считал подписание договора «единственно верным шагом», обосновывая свое мнение практически так же, как и Сталин: «Мы предпочитали соглашение с так называемыми демократическими странами, и поэтому вели переговоры. Но англичане и французы хотели иметь нас в батраках, и притом ничего не платить! Мы, конечно, не пошли бы в батраки и еще меньше, ничего не получая».
Впрочем, вернемся в август 1939-го…
Риббентроп прилетел в Москву в полдень 23 августа, а к вечеру документ был уже подписан. После чего имел место банкет и знаменитый, поколениями профессиональных демократов поминаемый тост Сталина: «Я знаю, как немецкий народ любит фюрера. Поэтому я хочу выпить за его здоровье». Предвидя звон бубенцов издалека («Вот, вот! Он пил за здоровье этого чудовища!»), сразу напоминаю: в 1939-м еще никто не знал, на что способен Гитлер. Не было еще ни лагерей смерти, ни массовых расстрелов. Было, конечно, скверное отношение к евреям, но пока еще не Холокост, а вполне умеренное, в чем-то даже Европой поддерживаемое, и уж во всяком случае затмеваемое изумительно сделанной Олимпиадой в Берлине, званием «Человек Года» по версии «Times» и еще много чем хорошим. Так что ни Чемберлен, ни Даладье ничуть не комплексовали, пожимая руку будущему чудовищу, которое, кстати, даром что непьющее, учтиво подняло бокал и даже слегка пригубило «за здоровье Его Величества», хотя самочувствие короля Георга, надо полагать, волновало фюрера примерно так же, как меня здравие пана Ющенко. Ибо есть на свете такая штука – дипломатический протокол. Что же до наших баранов, то Договор, от одного упоминания о котором иных трясет, не содержал в себе никакой крамолы. Стандарт. Никаких отличий от, скажем, договора, заключенного Гитлером в 1934 году с Польшей, которую никто за это никогда не упрекал. Придраться, конечно, можно, но только при очень, очень большом желании. Иное дело, что у профессиональных демократов такое желание есть. Их претензии сводятся к тому, что даже этот стандартный текст указывает на «сознательное поощрение Советским Союзом агрессора». Действия «демократий» до Мюнхена, во время Мюнхена и после эти «исследователи», видимо, «сознательным поощрением» не считают. Зато уверены в том, что: (1) пункт, отменяющий его действие в случае, если одна из сторон совершит агрессию, отсутствует неспроста; (2) договоренность о нейтралитете даже в том случае, если одна из сторон станет не объектом нападения, но «объектом военных действий со стороны третьей державы», означает гарантию нейтралитета СССР в случае не только обороны, но и агрессии со стороны Германии; (3) отсутствие в тексте оговорки о том, что данный договор не отменяет действия ранее заключенных договоров с третьими странами свидетельствует, что пакт отменяет предыдущие союзы СССР с противниками Германии, привязывая СССР к Германии в ущерб отношениям с ее противниками. Кому как, но на мой взгляд – эти придирки несостоятельны. Хотя бы потому, что договор, заключаемый двумя равноправными сторонами и регулирующий их отношения между собой, не может ограничивать свободу их действий в отношении какой-либо третьей стороны, какими бы эти действия ни были. Никто не обязан играть роль матери Терезы. По крайней мере, если ранее не заключил с этой третьей стороной договор о взаимопомощи. Но таких договоров у СССР не было. Даже договор 1934 года с Францией подразумевал взаимодействие в рамках помощи Чехословакии, и явочным порядком был дезавуирован Парижем в Мюнхене, куда представителей СССР не удосужились пригласить. А потом уже и окончательно утратил силу в связи с исчезновением самой Чехословакии.
Иное дело закрытое приложение к пакту, традиционно именуемое «секретный протокол» (употребляю кавычки в первый и последний раз, поскольку не имею оснований считать его фальшивкой). Сама по себе договоренность о разграничении сфер интересов (или, если угодно, зон влияния) не есть что-то криминальное. Такое практиковалось с древнейших времен вплоть до XX века. В 1900 году «концерт» европейских держав с участием США и Японии официально делил на зоны влияния Китай, на «русскую» и «английскую» зоны была вплоть до 1917 года поделена Персия. Нечем иным, как разделом сфер интересов стали позже и согласованное вторжение СССР с севера и Великобритании с юга в невоевавший и не собиравшийся воевать Иран, завершившееся свержением законных властей, и договоры в Ялте и Потсдаме. Да, собственно, и сейчас мало что изменилось. Раздача триумфаторами-янки лицензий на добычу иракской нефти, подкрепленную наличием войск соответствующих стран-союзниц в соответствующих регионах, тоже из этого ряда. Иное дело, что сейчас – не тогда. Если раньше все делалось официально, напоказ, с подписанием бумаг и прочими удовольствиями, то нынче подобные
А вот об этом в протоколе нет ни слова. Советской стороной там определены только линии, за которые Германии заходить не следует: это границы Латвии, Эстонии и Финляндии. Ни слова о каком-либо «изменении статуса» этих стран нет, нет и пункта о желательности денонсации пактов о военном сотрудничестве, заключенных Берлином с Ригой и Таллином – они остаются в силе точно так же, как и пакт с Литвой. Грубо говоря, СССР не желает, чтобы жизненно важные для него с военной и экономической точки зрения балтийские порты (Либава, Вентспилс, Таллин) оказались под чужим контролем. Не менее. Но и не более. Аналогично и с Бессарабией. С Польшей сложнее. Ее статус сохранять никто не собирается. Вопрос о том, желательно ли с точки зрения интересов высоких договаривающихся сторон сохранение польского государства, предоставлялся «ходу дальнейшего политического развития». То есть, если сражаться будет хорошо, то выживет, но если ей предстоит выжить (что до войны не исключалось), «преобразования» неизбежны. Некрасиво, конечно. Но (о Германии говорить не будем, это не наша тема) нельзя не учитывать, что для СССР Польша – враг. Явный, очевидный и безусловный.
У власти там после смерти мудрого Пилсудского стоят «люди 1920 года», слепо ненавидящие «московитов» как явление. С 1934 года одним из приоритетов польской политики, декларируемым и подтверждаемым (в ходе контактов между военными и политическими ведомствами Варшавы и Берлина) на деле, было намерение стать союзником Германии в ее гипотетическом походе на Восток и партнером в дележе добычи после «неизбежной» победы. Что подобные инициативы полностью противоречат принципам Версальской системы, как и острейший территориальный спор с Германией, варшавскую «элиту» не интересует вовсе.
В такой ситуации болеть за Польшу у Москвы не было ни малейших оснований. А вот разграничить сферы влияния, умерив претензии Германии и предотвратив ее чрезмерное усиление в ущерб собственным интересам – наоборот, все основания были. Нельзя забывать к тому же и о мине, подложенной польской элитой под себя самое двумя десятилетиями раньше, когда возрожденная Польша, не обращая никакого внимания на попытки «международного сообщества» хоть как-то ее урезонить, играла роль главного, если не единственного, агрессора и аннексиониста послевоенной Европы. История удушения ею Западно-Украинской Народной Республики и аннексии через образование квазигосударства «Срединная Литва» (кстати, до деталей повторяющей недавнюю ситуацию на Южном Кавказе) Вильнюса, признанного Лигой Наций литовским, весьма красноречива. Кстати, привычно возмущаясь маршем Тухачевского на Варшаву в 1920 году, мы как-то привыкли забывать, что атакующей стороной в этой войне была все-таки Польша, мечтавшая о «границах 1772 года» и в итоге оттяпавшая таки у Советской Украины обширные земли восточнее Линии Керзона. Даже при беглом взгляде на карту будущего раздела можно увидеть, что красная линия на ней примерно соответствует Линии Керзона. То есть Сталин не затребовал ничего, чего Польша не отняла бы ранее, опираясь на право силы и вопреки международным договоренностям. Более того, первой же статьей протокола договаривающиеся стороны, как ни парадоксально, реанимируют попранные права Литвы, признавая необходимым вернуть ей аннексированные Польшей территории. Причем если со стороны Германии тут была некоторая заинтересованность (режим Антанаса Сметоны ориентировался на Берлин), то Советский Союз от этого никаких преференций не получал. Как ни странно, но со стороны Москвы согласие на возвращение Вильнюса трудно оценить иначе как жест доброй воли. Во избежание упреков в умолчании, отмечу: позже Литва все же оказалась в зоне советского влияния. Однако это случилось позже, когда Гитлер, успехи которого в польской кампании превзошли все ожидания, заявил претензии на Варшавское и Люблинское воеводства, отказавшись от каких-либо интересов в Литве. Ясно, что до войны никто не мог знать, до какой степени быстро и бесповоротно рухнет Польша, а следовательно, нет оснований говорить о каких-то «многоходовках», задуманных Сталиным в момент подписания пакта.
Как бы то ни было, руки у Гитлера были развязаны. Что стало ударом в первую очередь даже не для Польши, которая была убеждена, что союзники обязательно помогут, закрыв глаза на все варшавские пируэты, а для самих союзников. Вернее, для Англии, поскольку французы многое понимали, но не могли переубедить англичан. Лондон, как ему тогда представлялось, вел «тонкую игру нервов» в полном убеждении, что проигрыш просто невозможен. Сегодня линия Чемберлена кажется несусветной глупостью, почти равной глупости варшавской «элиты», но до 23 августа включительно подумать об этом не мог никто. Позже выяснится, что британский премьер, первоклассный специалист по социальным вопросам и полный профан во внешней политике, был, в сущности, пешкой в Большой Игре, разыгрываемой людьми из-за океана. Но до знаменитого признания Джозефа Кеннеди («Ни французы, ни англичане никогда бы не сделали Польшу причиной войны, если бы не постоянное подстрекательство из Вашингтона… Летом 1939-го президент непрерывно предлагал мне подложить горячих углей под зад Чемберлену») утечет еще немало воды. А пока Польша осталась один на один с Гитлером, Англия, фактически спровоцировав войну, оказалась не готова включиться в события немедленно, а Франция – при всем желании самостоятельно действовать – не рискнула. Вернее, все же рискнула, но…
Впрочем, об этом позже. Главное, что война началась, и началась более чем странно. Польша не потерпела поражения. Польша рухнула. Рухнула непостижимо, фантастически. Германия ведь была еще очень слаба, боеспособность ее пехоты оценивалась как немецкими, так и внешними экспертами как неудовлетворительная, танков было не слишком много, в подавляющем большинстве – легких. В целом, преимущество немцев в живой силе и технике количественно равнялось 1,5:1, а качественно силы были примерно равны (легенды о храбрых гусарах, с саблями наголо атакующих танки, оставим романтикам). Мужество польских бойцов ставить под сомнение смешно. Наконец, Польша располагала сетью первоклассных – еще царских времен – крепостей, что сильно затрудняло жизнь атакующей стороне. И тем не менее Польша посыпалась. Лично я склонен согласиться с исследователями, объясняющими это нижайшим моральным и профессиональным уровнем польского руководства. В самом деле, уже 1 сентября, в первый день войны, Варшаву покинул президент Мосьцицкий (фигура, конечно, номинальная, типа английской королевы, но, как ни крути, символ государства). А всего три дня спустя, 5 сентября, когда немцам до Варшавы было еще пилить и пилить, его примеру последовал премьер и главнокомандующий Рыдз-Смиглы, укрывшийся в Брестской крепости, где имелись великолепно защищенные от бомбежек бункера, но совершенно не было средств связи.