Россия распятая (Книга 1)

Глазунов Илья

– Мне о нем много рассказывал Виталий Васильевич Шульгин, вы знаете, кто это, - ответил я.
– Гуджиев нашел его пропавшего сына, когда бушевала гражданская война.

– Ну вот, тогда с вами легче разговаривать. На этот раз моим экраном, или медиумом, был простой гардеробщик. Я ввел в состояние транса, показал фотографию мальчика. И он через несколько минут сказал мне, что видит его идущим вдоль деревни. Я приказал ему спросить, что это за деревня и где находится. Он назвал глухую деревню в далекой Сибири.

"Почему ты очутился так далеко от дома?!" - был следующий вопрос.

Мальчик объяснил, что его обижал отчим и он, вспомнив о дальней родственнице, живущей в Сибири, уехал

к ней, чтобы избежать побоев отчима и ссор с матерью.

– Как видите, - улыбнулся Дубровский, - я за это получил почетную грамоту от милиции.

Человек не знает своих возможностей до конца, и мы, - подчеркнул он слово "мы", - должны помогать людям.

– А кто это - "мы"?
– робко спросил я, глядя на лицо "колдуна", как называли его многие. Глаза вдруг у него снова стали бело-голубыми. Комкая руками серебристую обертку шоколадки "Аленушка", он серьезно и коротко ответил: - Верующие.

– А вы можете передать этот дар другим?
– поинтересовался я, зная, что представители Министерства здравоохранения СССР пытались прислать к нему учеников. Опустив глаза, он произнес:

– Поймите меня, Илюша, правильио. Леонардо да Винчи - один, Шаляпин - тоже один. Я, разумеется, не имею в виду свою скромную персону. Так мог ли Леонардо или Шаляпин переедать свой дар другим? Что вы на это скажете? Так вот и я могу указать лишь путь и направление, в котором надо работать.
– Он улыбнрся ласково.
– Ведь не может же быть второго Дубровского или второго художника Ильи Глазунова...

Несмотря на то, что Казимир Дубровский показал пути и горизонты науке ХХ века, - врачи, чиновники советской медицины, увидев, что его личность и возможности составляют тайну его внутренней жизни, начали против него кампанию травли, называя его шарлатаном и мистиком. Не помогали и тысячи писем от людей, которых он вылечил, так же как не помогла и грамота от харьковской милиции. Очевидно, многие пытались вырвать у него тайну его воздействия на людей, но не смогли. Я слышал, что ему даже запретили лечить. Он умер в нищете и безвестности. Альбом его, как мне известно, несмотря на старания Михалкова, до сих пор не вышел в свет. Издание его было бы самым страшным документом о человеческой психике, раздавленной победоносным шествием глубоководного и безжалостного масонского "Коминтерна", прокладывающего путь к "новому мировому порядку", основанному на геноциде разноплеменных народов мира. Россия оказалась самым трудным орешком... Но они упорно ведут нас "от разочарования к разочарованию." Так задумано и осуществлено! Но не доконца! Мы у врат адовых...Верно, не одолеют...

Жизнь для него была и мукой, и адом. Но любовь к людям и вера в добро бесконечной. Повторяю, это один из самых интересных людей, которых я встречал в жизни. Для меня, как и для многих, знавших его, он навсегда остался загадкой. Мир праху твоему, великий русский ученый!

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Велико незнание России посреди России...

Н. Гоголь

Я очень дружил и дружу с Эдиком Выржиковским или, как его называют, Выржиком) - талантливым и цельным художником. Мы вместе сдавали экзамены в СХШ, он был старше меня и рассудительней. Его страстью с юности было ездить по древнерусским городам и рисовать храмы Божии, пейзажи и людей, виртуозно передавая их характер и сходство с моделью. Рассказывал он о своих; поездках увлекательно, с жаром, и мы любовались его прекрасными строгими рисунками, заставлявшими вспоминать высокий реализм рисунков Репина, Васильева и Макарова, когда они вместе ездили на Волгу и Репин искал персонажей для своих бурлаков. Однажды мы поехали с ним в Таллинн. Было холодно и морозно. Уходящие в небо шпили готики, старые дома в стиле немецкого барокко, сдержанные, не любящие русских

люди...

"Холодно, Выржик. Карандаш выпадает из рук", - жаловался я другу. "Ах ты, Глазунишка изнеженный, - возмущался он, - а как же я рисую?" С тех пор, преодолев муки холода, до сих хожу без перчаток и могу рисовать на любом морозе.

Вспоминаю таллинское кафе и нашу застенчивость из-за своих грязных свитеров перед шиком европейских официантов с бабочками. Мы рисовали и в кафе. "Цвай юнге руссише малер", - поясняли друг другу официанты. Тихо играла музыка, почтениая публика благожелательно смотрена нас.

В Ленинграде Выржик поражал всех находками неожиданных "точек" для своих пейзажей. То на крышу Аничкова дворца заберется, то чуть не на купол Петропавловского собора. Он очень любил Левитана, Юона и пронес любовь к русскому пейзажу до сего дня. Сменив на протяжении жизни нескольких жен, народив много детей, он завоевал себе славу прекрасного художника-пейзажиста. Я помню, как он приехал из деревни Петрищево, где согласно дипломной теме для картины о Зое Космодемьянской, встретился с живой тогда старухой, помнившей всю историю с героиней, замученной немцами. Подняв на меня глаза, полные уныния, Выржик сказал: "Все было не так, как пишут о ней...Не могу я теперь писать эту тему". Его бабушка Феня, живущая в деревне, много раз вдохновляля Эдика на прекрасные этюды. Учился Выржик вместе с Валькой Сидоровым, с которым дружил. Валька, ныне - Валентин Михайлович Сидоров, тоже талантливый пейзажист, возглавляет правление Союза художников России. Его рассказы о гибели родной деревни, вырубке фруктовых садов, о коллективизации живут в моей памяти как документы великих страданий русского народа, наполненные живой болью патриота, очевидца-художника.

Как говорил Петр, "сенаторы - доорые люди. Сенат - злая бестия. Со сколькими художниками связан годами учебы и студенческой дружбы! Общаясь со мною, они прежние и "добрые". Но собравшись вместе, превращаются в "злую бестию", когда их объединяет ненависть к треклятому Глазунову, которого всю жизнь они травили, игнорировали. Ни разу в жизни Союзы художников России и бывшего СССР не организовали ни одной моей выставки и не закупили ни одной работы. Бог им судья! .Их бесит, - объяснял мне один друг - художник, - твоя самостоятельность и независимость. Ты не ходишь к ним просить и кланяться, да и миллионные очереди на твои выставки не дают им покоя!" - Но я же не виноват в этом", - оправдывался я. "Ты виноват в том, что ты Глазунов", - улыбнулся он. Так я и прожил под черными лучами ненависти Союза художников!

Спасибо Вале Сидорову, а точнее - Валентину Михайловичу Сидорову, что он поставил тогда - о чудо!
– : - свою подпись, разрешающую мою последнюю выставку в Манеже. В те времена важно было идеологическое поручительство, а не деньги. Живет он одиноко, разрываемый на части общественной деятельностью, и только в деревне, куда он уезжает писать пейзажи, обретает покой и отдохновение души.

Но возвращаюсь к давним годам нашей учебы. Выржик неутомимо тянул меня, особенно после таллинской поездки, на Русь.

Мне было семнадцать лет. Была весна. Мой друг сказал: "Поедем в Углич вот где Русь-то настоящая!" С Угличем у меня связано чистое и светлое воспоминание, когда впервые в жизни красота древнего лика России поразила и навсегда вошла в сознание великим и волнующим чувством Родины. То же чувство, наверное, испытывает сын, наконец нашедший отца, о котором так часто и бессонно думал в одиночестве сиротской доли. Один поэт говорит, что любовь начинается с изумления. Какая красота, какое чудо! Маленькие домики, купола соборов, словно каменные цветы, прорастающие над горизонтом... Нет, не цветы рати в надвинутых шлемах... А за Волгой дали, дали бесконечные.