Россия распятая (Книга 1)
Шрифт:
Глядя на меня строго и взыскующе, забыв плавную интонацию гида, неожиданно резко сказал: "Там все кровью пропитано. Вы говорите о возрождении России ваш долг откликнуться на наше предложение. Ваши студенты будут довольны".
Когда он ушел, оставив на столе свое воззвание - "Обращение к совести России", мы долго сидели потрясенные, каждый думал о своем...
Я привожу рассказ Леонида Георгиевича Ананьева для тех историков, писателей и журналистов, которые захотят не только проверить рассказ нашегоєгостя, но и провести всестороннее расследование, как и почему возник этот страшный комбинат смерти, и кто окончил свои дни в известной, но малоизученной "Сухановке". Нас уже трудно удивить, мы многое знаем о том, как монастыри древнего благочестия Святой Руси превращались в лагеря смерти. И все же, наверное, не случайно
Рассказ нашегоєгостя не мог оставить равнодушным ни меня, ни, я надеюсь, читателя. Общеизвестно, что уже несколько лет действует правозащитное общество "Мемориал", которое интересуется только жертвами эпохи "культа личности". Слов, нет, как важно для грядущих поколений знать и понимать суть кровавого террора Сталина. Но как быть с теми жертвами, реки крови которых пролились до Сталина, с первых же дней "бескровной русской революции"? До сих пор мы не можем назвать точную цифру миллионных жертв, которых Ленин называл "насекомыми". При сравнении числа жертв 1937 года, который для многих кажется самым страшным в истории Советскогєгосударства - с огромным количеством жертв "большого террора", эту эпоху следует, скорее, называть "большевистско-ленинско-троцкистской" эпохой тех, чьи идеи были беспощадно осуществлены бывшим семинаристом Сосо Джугашвили.
* * *
Один мой друг, наверное, справедливо заметил, прочтя приведенный мною рассказ рествратора оє"зверинце" Сталина: "Старик, не верится во все эти апокрифические ужасы: клетки, котлы в подвале, где сжигались столь известные личности, о которых мы многое знаем. Может быть, твой рассказчик был троцкистом, не забывшим сталинских процессов 30-х годов? Не отсюда ли его особая ненависть к Сталину? Да, возможно, была такая тюрьма. Да, уничтожались люди. Это было страшное время, когда гадина пожирала гадину". Он темпераментно продолжал: "Редакции наших журналов завалены такими лагерными апокрифами. Все это надо проверять. Но я с тобой абсолютно согласен и считаю нужным, чтобы наши многоопытные журналисты провели свое журналистское расследование, тем более что речь идет о монастыре, находящемся уже на территории Москвы. Мы с тобой знаем слова Достоевского о том, что нет ничего фантастичнее реальности. И разве мы могли бы предполагать еще пять лет назад, с какой сатанинской ловкостью будет в одночасье разрушена одна из самых великих держав мира? Могли ли мы допустить, что военные заводы станут выпускать кастрюли, а боевые корабли и танки распиливаться на металлолом? Ведь и когда вышли книги Солоневича, Краснова и Солженицына, мало кто на Западе, прочитав их, поверил в реальность страшных фактов жизни за "железным занавесом". Думаю, что факт существования сталинского "зверинца" надо скрупулезно проверить".
Я не спорил с моим другом. Я только запомнил и записал рассказ нашего странного гостя о тюрьме "Сухановка".
О "Казимире Кронштадтском": "Мы можем!"
Я был первым, кто публично сказал на вечере "Огонька" в ЦДЛ, опираясь на известные мне данные, о зверском убийстве Есенина. Тогда притихший зал Центрального Дома литераторов замолк, но раздались одиночные крики протеста, перешедшие во всеобщий гул: "Как он смеет!" Однако я знал, что говорил, ибо один из самых удивительных людей, встреченных мною в жизни, - Казимир Маркович Дубровский, отсидевший в советских лагерях около тридцати лет, рассказал мне об этом.
Великий ученый Бехтерев называл Дубровского, тогда еще молодого студента,надеждой русской науки; вечерами же Казимир Маркович посещал рисовальные классы Рериха.
Позднее, когда началась его жизнь на одном из островов архипелага ГУЛАГ, он не забыл уроков в обществе поощрения художеств. Я помню эти рисунки художника и врача!
Не зря прошли уроки рисования у Рериха. Видя вокруг себя смерть и анализируя симптомы совсем неизвестной медицинскому миру болезни, возиикающей от унижений, голода, безысходности, Дубровский проследил ее ход, запечатлев свои наблюдения в альбоме рисунков, столь ценных для медицины.
Медицинское издательство отказалось печатать этот замечательный альбом врачебных рисунков на том основании, что в Советском Союзе не может быть такой болезни. А на его предложение - сказать в
Напомню, что сразу же после октябрьского переворота, как известно, "борцы за свободу и равенство" вышвырнули из всех учебных заведений России детей дворян, промышленников, духовенства и т. д. Та же участь, среди прочих, постигла и любимого ученика Бехтерева, художника, польского дворянина Казимира Дубровского.
Он стал работать на "скорой помощи". Однажды во время его дежурства зазвонил телефон, и в трубке прозвучала команда: "Немедленно поезжайте в "Англетер". Повесился Сергей Есенин". Он первый вошел в комнату, носящую следы бешеной драки, и увидел, что на фоне красной занавеси, под которой проходила труба отопления (оставившая, как известно, на щеке повешенного багровый след ожога), словно парил в воздухе, чуть-чуть оторванныи от земли, будто вставший на цыпочки со свесившейся копной светлых, как рожь, волос, певец крестьянской Руси Сергей Есенин. Вер евка как и портьера, была тоже красная, и потому впечатление от увиденного было глубоко мистическим и страшным.
Казимир Маркович помнил даже, что скатерть со стоявшей на ней и разбитой вдребезги посудой была стянута со стола, вероятно, во время сопротивлении поэта убийцам.
– А как же письмо, написанное кровью?
– спрашиваю я. Казимир Маркович горько усмехнулся: "Потому оно и написано кровью что так труднее опознать почерк, становящийся более размытым."
Теперь все знают, что Сергея Есенина убили...
Дубровский проработал на "скорой помощи" не один месяц. Незадолго до смерти он, заклейменный советской прессой 60 - х годов как "Казимир Кронштадтский", показывал мне в Харькове рукопись воспоминаний об этом жутком времени, когда Петербург жил ужасной жизнью беззакония, убийств, ограблений. Казимир Макркович сидел, опустив глаза - пронзительные, бело-голубые в минуты духовного напряжения, которые горели на его странно-колдовском лице с благородной формой (словно на римских бюстах) носа; лице, изборожденном глубокими морщинами страданий долго прожитой и мучительной жизни. Я всей душой любил этого удивительного человека и гениального ученого - врачевателя наших недугов.
– А о каком другом ярком случае, кроме как с Есениным, можете вы еще рассказать?
– допытывался я.
Потирая лоб, он ответил:
– Их было много, и все они страшные. Ну вот, например, один из обычных. Нас, бригаду "скорой помощи", вызвали перепуганные жильцы одного из домов; из соседней квартиры раздавались крики о помощи и удары в стену. Нам пришлось ломать дверь, разумеется, с дворником и понятыми. Ворвавшись внутрь, мы увидели пронзительнои красоты шестнадцатилетнюю девушку, обнаженную, как Даная, лежавшую на смятой постели и, словно в беспамятстве, бьющую пяткой в стену с криком: "Помогите! Помогите! Помогите!" На ней лежал голый шестидесятилетний мужчина - он был мертв. Как выяснилось, им оказался один из известных сотрудников ЧК, друг Зиновьева, с которым, чтобы не расстреляли ее семью, должна была сожительствовать юная гимназистка, семья которой принадлежала к древнему дворянскому роду.Подняв на меня глаза, исполненные глубокой муки, Казимир Маркович продолжил свой рассказ.
– Юная красавица, мелко дрожа и натягивая на себя простыню, обьясняла: "Если бы я сбросила с себя труп без свидетелей, то меня бы обвинили в убнйстве этого чекиста, обвинили бы в контрреволюции и антисемитизме. Вы должны были засвидетельствовать, что он умер на мне, и я не помню, сколько прошло времени, пока я была под холодеющим телом покойника, думая, что сойду с ума... силы мне давало только то, что я думала о своих близких, которых этот старый негодяй обещал расстрелять, если я не стануєего любовницей. "
Много страшных историй тех лет поведал мне Казимир Маркович...
Дубровский занимался также передачей мыслей на расстояние и, доживи он до наших дней, не сходил бы с экранов телевидения. Достаточно сказать, что Кашпировский с большой гордостью говорил мне, что учился у Казимира Марковича Дубровского, когда тот, отсидев в лагерях, получил маленькую квартирку в Харькове и должность врача в железнодорожной больнице. С кем только он не встречался в местах заключения: бывшие царские министры, члены Временного правнтельства, сибирские шаманы, художники, философы, ученые, священники...