Россия в неволе
Шрифт:
Вечер. Сашка держит на весу, как щит, свернутый матрас, перетянутый старым конем, как ветчина, чтобы не расползался. Костя-Побег, мастер не только делать ноги (шесть побегов), но и на всякий ширпотреб, соорудил из старой кожаной куртки пару боксерских перчаток. И теперь Репка, одев перчатки, лупит по матрасу, вспоминая свое тхэквондо – руками, удар, удар, ногой с разворота, выдох. Сашка красен и счастлив:
– Еще, давай еще! – требует он от быстро выдыхающегося Репки, и уже сам его пихает, отталкивает матрасом.
– Фа! Фа-а-х-ц!.. – Репка лупит, увертывается, прорезает двоечки, троечки, опять с разворота ногой – Й-а-с-с-у-у!
Сашка
– Что у вас такое?
– А, это. В порядке все... Учу малого спорту – успокаивает его Репка, и обернувшись к Сашке, который вдвое старше его, орет:
– Эй, ты как там, п…дюк? Не убил?
– Ничего, ничего! – радуется Сашка. – Хоть какая-то работа! Хоть какая-то... Слава Богу! Слава Богу... Вот мне повезло, что сюда попал... Вот спасибо! Без вас я бы кто был? Я бы был никто... Жизнь свою профукал, проморгал. А сейчас я человек...
– Эй, держись, п…дюк! Процесс превращения в человека только начался... – Репка похлопал перчатками друг об дружку, и перед тем, как молотить матрас, воскликнул, как гундосый телеманьяк-комментатор, объявляющий с затяжечкой предстоящий миксфайт: – В синем углу р-р-ринга… Са-а-а-ашка – вверх голосом. И вниз: – Лесоповал!..
Репка быстро выдыхается и уже валится на бодро держащегося на ногах Сашку, как Джордж Форман на Моххамеда Али. Тут на его счастье звякает кормяк – приехала телега жизни – баланда, вечерняя кормежка. Злые зеки, принимая шлемки с сечкой из рук баландера, начинают его обихаживать:
– Эй, заяц красный! Запомни, волки капусту не едят! А сечку приходится... Чтоб тебе зайчиха твоя так давала!
– Чтоб тебя дети так на работу собирали!
Продольный, смотревший до этого на бесплатный репортаж по муэйтай, отвернулся, сделав вид, что это его вовсе не касается – это дело наше внутреннее, преступного мира – между "людьми" и рабочкой, зарабатывающей себе УДО сотрудничеством с "красными".
– Эй, баланда! Преступный мир никогда дешевым не был! Грузи, как своего подельника грузил...
– Смотри, в "столыпине" словимся. Сам будешь жалеть, что твоя мама твоему папе давала!
– Да лучше бы бабушка твоя не родилась...
– Да лучше б ты на трусах у папы засох...
Лучшие друзья собирателей фольклора – это злоязыкие арестанты...
# 16. Неопознанный объект оказался женщиной...
Это из рапорта о задержании Горы-Любы. Она заехала на централ через необычную драку с милицейским нарядом. Ее сначала поместили в обезьянник к мужикам, и она описывала задержание свое так:
– Представляешь, до чего дошли! Я ему всего лишь в рожу наглую плюнула, а он меня по яйцам! по яйцам!..
Потом, когда неожиданно выяснилось, что это – женщина, в дежурной части был скандал. И дежуривший на тот момент капитан вынужден был, непрерывно сквозь зубы матерясь, выписывать этот ставший знаменитым рапорт-сопровод:
"Задержанный выражался нецензурно, вел себя крайне агрессивно, и не был идентифицирован..."
На самом деле Гора-Люба, действительно девушка крупная, шла по улице с дня рождения подружки. И от широты сердца, от всей души горланила на всю уснувшую пригородную улицу злые частушки. От ей только ведомого горя.
– Утром, встанешь, самый сон!..
Сердце рвется из кальсон!.. – орала Любка и за себя, и за того мужика, недолюбленного, неприласканного ею, спавшего сейчас под каким-нибудь забором. Из подворотен и темных углов только потявкивали собачонки, провожая не в меру разошедшуюся от избытка любви Любку, передавая ее одна другой, по очереди, от двора к двору, от одних запертых ворот до других, от одних окон, полыхающих неверным телевизионным пламенем – к другим, темным и мертвым. Чтоб взбодрить эту агрессивность, Любка перешла на другую тему – чтоб смысл ее имени, жизни, женской сущности – любить, быть любимой – хоть как-то осуществился. Чтоб найти, наконец, сегодня упокоение в чьих-нибудь объятиях, хоть отдаленно напоминающих любящие:
– Жил-был на свете Антон Городецкий!
Его бросила жена, он грустил не по-детски!..
Но Антон ни городецкий, ни сельский, ни поселковый – не появлялся, несмотря на отчаянные призывы. Более того, даже никакого намека на это не было. Что Любка отметила очередной частушкой, пытаясь добиться хоть каких-то перемен:
– Милый баньку растопил,
Затащил в предбанник,
Меня на пол повалил,
И набил е...льник.
Не было ни милого, ни бани, ничего. Мир умер. Это был ад. Впереди темного переулка остановилась какая-то машина, и выключила фары. Любка двинулась туда, в надежде найти объект применения клокотавшей в груди любви – не любви, не поймешь какой чувственной жизненной обжигающей энергии. Приблизившись, Любка распознала, что под расцветающей черемухой стоит милицейский "уазик". В машине сидел один милиционер, а в узкий проход между двумя соседскими заборами, видимо, давно зная об этой расщелине, вприпрыжку забежал другой, известно зачем. Любка выбрала того, кто побежал по надобности в проходняк, и втиснулась туда же, надеясь застать мужика (пусть даже в форме и при исполнении неизвестно перед кем своих обязанностей, ведь первая их обязанность – перед ними, бабами и детьми...) в самый подходящий для нее момент.
Ей повезло. Милиционер как слабая луна, освещал ей путь оголенной частью тела в неверном мерцании начинающихся белых ночей. И даже не обернулся на потрескивание и шуршание сзади.
– Ну-ка, давай, чтоб струя была дальше горизонта! – взревела Любка у него над ухом. Ничего подобного в жизни не испытывавший сержантик милиции так и присел от страха, и так и повернулся к ней с прибором в руках, вынутым из своей кобуры, посерев лицом будто встретив разъяренную медведицу:
– Что?
– Говорю, стреляй дальше, чем видишь!..
Сержантик не то что опешил или онемел – можно сказать по-русски, он действительно охренел, то есть превратился весь в стоячий соленый хрен. Мерилин Менсон и Фредди Крюгер просто малые дети по сравнению с таким бесплатным сеансом ужаса, который выдала Любка тому бедняге. Бежать ему было некуда. Взбираться тоже – кругом коробочка из высоких, плотно сбитых, ослизлых досок. Гора-Люба придвинулась теснее, и участливо поинтересовалась:
– Закончил?
Милиционер затравленно и обреченно кивнул. И почему-то поинтересовался: