Россия в неволе
Шрифт:
– Да один раз всего. Вот пару ящиков раскидал по деревням, да этот не успел. Время тяжёлое было… Надо было жить…
– Барыга ты. Понимаешь ли ты это? Торговец смертью… – Саныч уже диагноз поставил: – И человека через жадность свою блядскую посадил! На два года.
– Да что там! Это же давно было. Он же давно отсидел, вышел. А продал-то я пару ящиков всего… Воровать вот зачем?
– Пару ящиков?
– Да парочку-парочку! Немного совсем! – огрызается "дядька"
– Водка, паленка, "рояль"… А дальше что – "Троя", "Снежинка", "Лимон", "Максимка"?
– Ну "Троей"-то совсем немного, пару раз только, в своём районе…
– Так у тебя район, оказывается, свой был?
– Ну так, вокруг дома…
– А помнишь, кто это замёрз у вас там зимой? От "Трои"? – опять раздается голос со шконки, занавешенной ширмой. Дядька нервно дёргается в ту сторону, потом на Саныча, в ту сторону, опять на Саныча, который в упор его разглядывает. А вдруг там, на шконке, сосед его – ведь не видно…
– А эта-то… Да она сама замёрзла… Да она и "Трою"-то не допила, так, глотнула неразбавленной…
Был или нет этот случай – не знаешь, вопрос задан наугад, но в точку – история типичная: сколько их помёрзло? Помёрло, отравилось, отошло в вечность по этой страшной дороге хим.нападения, а никакой не хим.защиты.
– А тот, которого машиной сбили? И шофёр, и парень тот – оба тоже под "Троей" были…
– А эти-то… Дак ведь они не у меня брали, они в том конце… Не у меня они брали, – уверенно, по-свидетельски, врал дядька. – Нет, эти не мои…
– А те, что у тебя?
– У меня никто не помирал. Никто.
– Сколько всего померло мужиков-то? Двадцать, тридцать, шестьдесят?
– Да кто их знает. Время тяжелое… Мрут…
Саныч, уперев руки в боки, смотрит сверху вниз на дядьку, который старается не глядеть в глаза, блуждает по хате, ищет за что зацепиться. – Слышь ты, хрен старый. Ты – барыга и терпила. Да ещё, сдается мне, ДПНК и завхоз…Так и отпишем?
– Пишите что хотите. Давно это было. Я объясню.
– Объяснять не надо. Репа, давай сюда, – подает голос Амбалик, уже потерявший интерес. – Репа! Давай с коряком и ручкой, ко мне. Пиши строгий…
Отписывается малява на положенца, на Костю, которая идёт "строгим контролем" – особо аккуратно. Амба заваливается спать – ему ещё всю ночь общаться с "губернией", с Оленькой: дорога на них только ночью, только после проверки и до утра. А Саныч нервничает, курит, заедает нервы шоколадными конфетами, которые Сова хранит только для него, для "папы Саныча". Для "папы Амбалика" у него – ручки и ластики, и дезодоранты.
– Слышь, Саныч. У нас в деревне одна такая торговала тоже "Троей". Отправила на тот свет пятьдесят четыре мужика. Как подходит пенсия – она уже на почте, с тетрадкой. Пенсеры только пенсию получат – она тут как тут: вот! Записано в долг! И забирает всё до последнего. Приходят бухенькие к ней, ночью, берут по фунфурику… А кто его знает – сколько она записывает? Тоже – тяжелое время жить-то надо, та же песня… Однажды приехали к ней на день рождения шестеро или семеро, в масках. Всю семью на пол, а её – к стенке. Она просит – возьмите всё – деньги, что угодно… Всё есть, ничего не надо, только отпустите… Ничего не взяли, только мозги по стенке размазали, и уехали… Вроде,
– Турма сидым… – очнулся Саныч. – Мозги по стенке нельзя…
Дядя Вася вздрагивает, ежится, понимая, что пришло время ждать невесёлого для себя ответа – что отпишет положенец. Вряд ли, что хорошее.
Саныч всё же на нервах, на фоксе, не может писать своей Оленьке, пока рядом такой типок, вскакивает: – Сало есть у кого? Ой, есть хочу! Эй, арестованные! Или вы арестанты? Сало, спрашиваю, есть?!
Сова лезет на решку, достает из чьего-то пакета кусочек, обернутый в газету: – Вот.
– О, Сова, человек! Сало, сало – где же сало? Это у Твардовского? Помню ещё!
Хата начинает жить, не обращая никакого внимания на "дядю Васю". Через час приходит ответ. Издалека уже слышно, как ответ переправляют от хаты к хате: в вечерней тишине чётко раздаются гулкие удары в парапет дорожников, которые друг друга предупреждают таким образом – строгий, всё отложить, очень срочно!.. И вот в одной хате: раз-два-три! – в невидимый гулкий барабан. Через минуту – снова стуки, уже другим цинком: "Спартак – чемпион!" – контроль не морозят, гонят без задержек – что-то важное, возможно, чья-то судьба…
Наконец, ответ у нас, у Амбы в руках. Он не спеша разворачивает, молча читает – так же отдает Санычу, другим, читайте сами…
– Ну что, дядя Вася, не хотел сам рассказать… – холодно говорит Саныч
– Да я что!.. Это было давно… Я всё объясню…
– Поздно уже. На пятак!…
– Я же русский!
– Какой ты русский? Ты гондон – русских сажал и по могилам распределял!...
– На пятак! – требует Саныч. – Воркута, Сява, Репкин! Читайте вслух кто-нибудь. Ну что, дядя Вася, плохо ты жил… Нехорошо ты жил…
От первой же неожиданной затрещины "дядя Вася" валится назад, уже привычно к побоям свернувшись в клубок, закрыв голову и подтянув ноги к животу. Удары не очень сильные – шлёпают не кулаками, ладонями и запястьями, скорее, от души, без разбора, для того, чтоб проучить – настоящее-то рукоприкладство запрещено настрого. Да ещё если синяки останутся, то не оберёшься хлопот: объяснительные, медчасть – а это не надо ни хате, ни операм…
– Я всё объясню… Это же давно было, прошло всё! – поднимается дядька, когда от него отходят те, кто участвовал в истории. Он стоит, дергается при приближении каждого, кто идёт по хате мимо него, ожидая пощечины, удара. Но его уже никто не замечает – нужен больно. Только Саныч инструктирует:
– Берёшь рулет, вещи. Утром, по проверке – к своим! Тебя никто не бил – надеюсь, объяснять не надо. Думаю, понял, пёс…
– Понял… Я всё же хочу объяснить…
Амбалик стоит посредине, уже занимаясь молодёжью. – Заедет такой "дядя Вася". А спросить толком – никто и не спросил…А потом – у "дяди Васи" ножки больные… А ну-ка, принесите-ка чаю в постель… Так? Рушан, тебя тоже касается. Ты ведь в первую очередь не прав. Что ты с ходу – а того знаешь? А этого? Зачем? Да кто тут кого знает? Турма живём, забыли! Так ведь можно тоже получить за такого "дядю Васю"…