Российская империя в сравнительной перспективе

Коллектив авторов

8 За основу подсчета взята численность населения России по I ревизии, приводимая В.М. Кабузаном, – 15 737 962 человек (Кабузан В.М. Народы России в XVIII веке. М., 1990. С. 77).

9 Velychenko S. Op. cit.

10 Троицкий СМ. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в.: Формирование бюрократии. М., 1974. С. 215. и ПСЗ. Т. 8. № 5881.

12 Безотосный В.М. Национальный состав русского генералитета 1812 года // Вопросы истории. 1999. № 7. С. 60–71.

13 Velychenko S. Op. cit.

14 О созданной Петром I системе административного управления см.: Анисимов Е.В. Государственные

преобразования и самодержавие Петра Великого. СПб., 1997.

15 Le Donne J. Ruling Russia: Politics and Administration in the Age of Absolutism, 1762–1796. Princeton, N.J., 1984. P. 61; Idem. Absolutism and the Ruling Class. N.Y.; Oxford, 1991. P. 92–93.

16 Очерки истории административного управления см.: Административно-территориальное устройство России: История и современность. М., 2003.

Евгений Сергеев

Представленческие модели имперских военных элит накануне Первой мировой войны

Компаративное исследование представленческих моделей имперских военных элит в начале XX века связано с понятием «военный склад ума» («military mind»). Приоритетом в его формулировании и глубоком изучении на междисциплинарном уровне обладают западные обществоведы, прежде всего специалисты в области социальной психологии из университетов США.

Так, например, американский социолог Р. Миллс отмечал, что «даже в чисто военных вопросах такой ум не доверяет „теоретикам“ хотя бы потому, что мышление последних отличается известным своеобразием; бюрократическое же мышление – это упорядоченное и эмпирическое мышление»¹. Другой авторитетный исследователь, профессор С. Хантингтон, основываясь на теории идеальных архетипов М. Вебера, подчеркивал такие аспекты «военного склада ума», как патриотизм (понимаемый как синоним имперской идеи), конфликтность и консервативный реализм². Эту линию продолжил шведский ученый Б. Абрахамсон, изложивший свое понимание специфики представленческой системы военной элиты в качестве совокупности националистических, социал-дарвинистских, алармистских и консервативно-авторитаристских взглядов на окружающий мир³. Аналогичным образом оценивал идеологическую составляющую профессиональной военной службы и профессор Йельского университета А. Перлмуттер в книге, посвященной участию представителей высших командных кадров в «большой» политике⁴. Наконец, один из современных российских авторов связал механизм формирования сознания военной элиты, правда уже постсоветского периода, с «ориентацией на традиционные черты народного менталитета», который, по мнению исследователя, недостаточно либерален, законопослушен и проникнут традициями государственного патернализма⁵.

Таким образом, налицо различное понимание общих черт и специфики представленческих моделей высокостатусных социальных групп – командных кадров, которые разрабатывали и осуществляли решения государственной важности в Российской, Германской, Австро-Венгерской и других империях, переживавших процесс индустриальной модернизации.

Прежде чем обратиться к сопоставительному анализу конкретного исторического материала, отметим, что у исследователей нет единой трактовки термина «система представлений» («belief system», система, формирующая сознание различных социальных групп). Однако большинство специалистов склонны рассматривать ее в качестве упорядоченной конфигурации взаимообусловленных мировоззренческих ориентаций той или иной общности⁶.

При этом следует подчеркнуть, что внутренняя, функциональная структура представленческой системы довольно сложна. С точки зрения ее анатомии выделяются сущностные и периферийные, истинные и ложные, полные и ограниченные представления⁷.

Если первая дихотомическая пара связана с формированием операционного кода принятия решений, то вторая обусловлена возможностью верификации поступающей информации, а третья определяется степенью открытости или замкнутости группового менталитета.

Среди факторов, оказавших наиболее

сильное воздействие на сознание офицерского корпуса, ядро которого в империях к началу XX века составили офицеры Генерального штаба, выделяется семейное воспитание. Знакомство с послужными списками подавляющего большинства выпускников Николаевской академии в России – кузницы высших командных кадров – свидетельствует о том, что быт и нравы дворянской среды будущая элита впитывала «с молоком матери». Дневники и мемуары того времени полны трогательных описаний патриархальных «дворянских гнезд» – хранителей священных традиций предков. Примечательно, что значительное место в воспитании подрастающего поколения занимало изучение европейских языков, а значит, истории и культуры соответствующих стран. Этим закладывался фундамент образованности высшего сословия, осуществлялась «ментальная профилактика» крайних форм национализма.

В объемистом труде военного министра А. Н. Куропаткина «Задачи русской армии» можно найти любопытное подтверждение сделанному выводу:

С XVIII века представители высшего класса России за несколькими исключениями вели образование и воспитание своих детей так, что все западное, европейское должно было стать им ближе всего русского. Окруженные гувернерами-иностранцами, дети наших вельмож прежде всего выучивались иностранным языкам, затем русскому. Было время, когда говорить по-русски с иностранным акцентом считалось признаком хорошего тона⁸.

Другой ярко выраженной тенденцией, противодействовавшей известному «космополитизму» имперских военных элит, являлось воспитание у дворянских юношей вассальной верности правившей династии. «Царственный венценосец» рассматривался как воплощение «истинной духовности и нравственности», краеугольный камень существовавшего миропорядка. При этом для России в сравнении с Германией и Австро-Венгрией была характерна сакрализация монархической власти в православно-универсалистских категориях. Однако нетрудно заметить, что стремление военных элит указанных полиэтнических образований любой ценой законсервировать имперскую основу государственности привело их (и империи, и дворянские элиты) к распаду, ускоренному глобальным конфликтом 1914–1918 годов. Так, в России претензии высшего офицерства на сохранение статуса Третьего Рима, имевшие продолжением идеологию Белого движения в борьбе за реставрацию «единой и неделимой» империи, послужили одной из главных причин его краха, поскольку большевики изначально взяли на вооружение националистический лозунг права наций на самоопределение⁹.

С раннего детства огромное значение для профессиональной ориентации дворянских юношей играл пример отца-офицера, занимавшего командные должности и нередко переезжавшего к новому месту службы вместе с семьей. Можно без преувеличения констатировать, что патернализм в семье, сочетавшийся с династическим вассалитетом, сопровождал представителя военной элиты на протяжении всей жизни, выступая компенсацией сохранения высоких сословных барьеров. Однако, именно эта особенность «военного склада ума» сдерживала формирование гражданского общества в условиях индустриальной модернизации. Примером служит брошюра «Наставление к самодисциплине и самовоспитанию», изданная в начале XX века как собрание писем старого российского офицера своему сыну. Кроме верности Престолу и Отечеству, а также соблюдения обычаев православия, будущему профессиональному военному следовало покровительствовать «низшим сословиям», оберегая фамильную честь¹⁰.

Следующим после семьи фактором воздействия на представленческий мир будущих высших командиров была система образования. Как правило, они поступали в закрытые военные учебные заведения, наподобие Пажеского корпуса в России. Именно здесь представления о функциональной значимости офицерства в структуре государства приобретали логическую завершенность. В то же время, выпускники кадетских корпусов и военных училищ покидали их стены, объединенные тесными корпоративными связями, которые имели существенное значение для служебной деятельности.