Российский колокол № 1 (45) 2024
Шрифт:
Парень был худой и жилистый, в балаклаве.
– Питер? – произнёс он в пространство, посмотрев наши паспорта и моё удостоверение.
– Да. А вы откуда?
– Дальний Восток, Благовещенск.
– Занесло вас…
– Да.
– Удачи. – Я протянула ему руку.
Он её пожал:
– Будьте аккуратнее.
Мы с Алисой пошли к машине. Её походка, как и взгляд, была слегка блуждающей. С тех пор как Алиса приехала в Донбасс, она почти не ела и постоянно плакала.
В Мариуполе у Дениса была задача посетить центр и искупаться на городском пляже, неподалёку от порта. Он сам в прошлом году заехал сюда в апреле с грузом гуманитарки.
Мои
Мысль материальна: пока я перебирала в голове адреса по Азовстальской улице и Морскому бульвару, Денис ошибся поворотом и уехал на левый берег.
– Ну круто… – расстроился он.
Очередь машин обратно, на мост, – большинство мостов в «Марике» взорвано отходившими украинскими войсками – тянулась на километр или более.
Машина двигалась буквально нашим прошлогодним маршрутом: сначала по этим улицам шли бои, потом – медслужба «Востока», затем несколько раз выезжала своего рода «служба спасения» при «Востоке»: нам давали адреса бедствующих или мы сами находили их, потом медики этих людей вывозили. Успевали вывезти не всех…
У меня крепкие нервы, и я не ожидала, что так накроет.
– Стой! Стой! – прокричала Денису.
«Вот здесь мы остановились тогда. Там баррикада “Азова”, она была заминирована. Там – растяжки. Вот здесь лежал труп женщины, а именно там, где мы встали, на улице за поворотом, чтобы не прилетел ПТУР, густо пахло мертвечиной…» Всё это я подумала, не сказала: пощадила чувства Алисы.
Поначалу мы зашли с ней во двор. Меж разбитыми зданиями качались сорванные провода. У двора остался чёрный с подпалинами обгорелый цвет, но исчез запах пожарища и смерти – запах, ощущаемый буквально на вкус. Алиса шаталась по двору, снимала на телефон и всё время норовила залезть на какой-нибудь мусор, который, я помнила по прошлому году, мог быть заминирован. Она буквально лезла своим телефоном в разверстые увечья этого города.
Шла Страстная неделя.
Поведение Алисы было мне неприятно.
Я видела, что она искренна: вот-вот сядет прямо у парадной с надписью «Здесь живут люди» (жили) и заплачет. Но чем дальше мы шли, тем более странным казался мне этот исследовательский интерес к войне и горю – хоть и сама я годы назад приехала сюда отчасти из-за него.
Алиса сломалась на заброшенной детской площадке – у неё самой дома маленький сын – и позволила себя увести.
Я пошла за баррикаду и остановилась. Дальше до самой «Азовстали» чернела та самая, цвета «вороной в загаре», земля и зияли неглубокие аккуратные котлованы – словно открытые могилы снесённых домов. Я называла про себя их адреса…
Из этого военные вывезли бабушку с диабетом, которую бросила дочь, собралась с внучкой и уехала, сказав: «Мама, держись». В том, подальше, мы снимали Лину Кузьминичну, даму девяноста двух лет, в меховой шапке. Она – архитектор, строила тот район, в котором жила, и его же на её глазах артиллерия разнесла в хлам. Она сказала мне тогда: «Мы ждали Путина девять лет. Почему он не пришёл девять лет назад?..» Когда я уходила, оставила ей на столе какие-то продукты, их было немного уже, мы раздали основную часть раньше, чем добрались до её дома. Среди продуктов была горсть конфет. Лина Кузьминична сказала мне: «Деточка, забери конфеты… ты молодая, тебе самой нужно». Я быстро вышла, не зная, как реагировать, и уже
Я смотрю на это кладбище домов, кладбище мирных жертв и неизвестных героев и думаю словами Лины Кузьминичны: почему мы не пришли раньше?..
Мы едем в центр Мариуполя. На главной площади города – обрушенный драмтеатр и почти целый Покровский храм. В часовенке при храме идёт служба. Я захожу, думая поставить свечку Богородице – Покровительнице города, Мариуполь – это «город Марии», но взгляд мой тянет к другому лику.
Как только подхожу ближе, со стены на меня смотрит образ Архистратига Михаила.
Когда мы едем обратно, обессиленная Алиса уже даже не пытается плакать.
Денис окунул свою рыжую башку в азовскую волну и доволен, как слон после купания.
А я думаю о том, что война уже случилась и своим орудием она выбрала в том числе и меня.
Архистратиг смотрит на меня спокойно и прямо, будто говорит: не кисни и занимайся делом.
В Донецке Денис высаживает меня в районе железнодорожного вокзала. За линией рокочут прилёты. Я спускаюсь в глубокий подземный переход под путями – единственное, возможно, место в этом городе, где можно почувствовать себя в полной безопасности. Пройдя его, выдыхаю и иду в ночь: в небе висят беспилотники, в нескольких километрах грохочет линия фронта.
В воздухе витает запах гари и первой клейкой листвы.
Я шагаю свои прифронтовые километры в полной темноте; с неба смотрят звёзды и беспилотники, иногда по улице проезжает танк. Когда вхожу во двор, гремя калиткой, у соседей заходится лаем контуженная собачка. Дом окутывает меня приятным кондитерским запахом: эхо старой хозяйки, которую полгода назад убило осколком. Точно не моё: я почти не ем конфет, зато много курю.
Мне думается, что хозяйка дома была похожа на Лину Кузьминичну из Мариуполя.
Кажется, я даже слышу, как её домовой шуршит фантиками от конфет.
Сергей Седов
Играй, Илия, играй
Философская сказка
Октябрьская прижалась спиной к бетонному забору. Даже сейчас она не прекратила стучать. Наоборот, палочки в её руках ходили нервно и торопливо, словно ей надо было успеть отбарабанить, отбить песню, что звучала у неё в голове.
– Не дрожи, не тронем, – произнёс Фаддей, сплёвывая в снег, – мы же товарищи, Ася. Или нет?
Он продолжал светить Октябрьской в лицо. Та жмурилась и отворачивалась. «Дружеский разговор», что обещал Фаддей, превращался в какой-то гоп-стоп, и мне это не нравилось. Я всё больше сожалел о том, что во всё это влез, мялся и переступал с ноги на ногу. Под подошвами моих кроссовок скрипел снег.
– Мёртвая мышь тебе товарищ. И не смей называть меня Асей! – отрезала Октябрьская.
Она выбила палочками особую, резкую и короткую, дробь. На миг наступила тишина.
– Убрать свет! – рявкнула Октябрьская и грохнула в барабан с обеих рук.