Росстань
Шрифт:
И как это девка узнала? Проболтался кто-то?
— Ничего я не видел.
— Да ты не обманывай. Я от верных людей знаю. Худой он, Федя-то?
— Отвернись, — шикнул Степанка на девку. — Дулэй по губам читает.
— Разговаривал с ним? Говорит-то хоть он о чем?
Привязчивая эта Симка.
— Да рассказывай! — Симка даже ногой топает. — Каждое слово из тебя клещами тянуть нужно.
— Ладно, — сдался Степанка. — У Феди морда, что колесо.
Симка долго не отставала, мотала душу.
— Куда это, уш-уш,
— Аргал собирать.
— А пошто, уш-уш, обнимала тебя? — пастух вытирает жирные после еды руки о грязный кушак.
— Нанимала аргал собирать.
Дулэй согласно кивает головой, тихо улыбается в редкие усы.
Вечером, когда солнце стало желтеть и клониться к горизонту и пора было уже гнать стадо домой, Семен подъехал к подпаску.
— Штепа, уш-уш, где у вас парень-то, Федя?
— Не знаю, — смутился Степанка. Второй раз на дню приходилось врать другу. — Не знаю! — прокричал он в самое ухо Дулэя.
Пастух погладил Степанкино плечо темной заскорузлой рукой, засмеялся беззвучно.
— Уш-уш, молодец.
Степанка скосил глаза: не насмешничает ли Дулэй, обидевшись на вранье.
— Много, уш-уш, знаешь, мало, уш-уш, говоришь. Шибко хорошо. Толчач угэй?
— Байнэ, байнэ! — теперь смеется и Степанка.
IX
Партизанский отряд Смолина подошел к Караульному.
Белые почти без боя отдавали села, освободив дорогу к границе. Охваченные паникой, японцы внезапно объявили о своем нейтралитете и ушли за кордон, они откатывались к железной дороге, за которую атаман Семенов еще продолжал цепляться, опасаясь полного разгрома.
Осторожный Смолин решил атаковать поселок с расчетом: может, белые отойдут, за последнее время не раз так бывало. А потом — гнать да рубить — милое дело.
Ночь выдалась теплая, темная. Такие ночи бывают в Забайкалье редко. Острый серпик луны торопливо скатился за хребты, словно боясь стать свидетелем людской битвы.
Партизаны чувствовали свою силу, но огней не разводили — ошалевший от страха батареец белых мог пустить снаряд. Курили в рукава.
Тихая ночь. Только изредка всхрапнет лошадь да ударит крылом встревоженная птица.
Федька лежит около Гани Чижова. Неймется парню.
— У тебя, Ганя, как с припасами? Хватит? Могу поделиться, если мои патроны подойдут для твоей кремневки.
— Не подойдут. Бестолковый ты, Федька. Я же с дула заряжаю. Невидимый в темноте, подошел Николай.
— Несознательный ты, товарищ Стрельников. Опять зубы моешь. Пойдем со мной, дело есть.
Федька поднялся, обиженный: опять его Колька называет «товарищ Стрельников», как будто и не приятели они. Правда, Колька уже объяснил, что в боевом отряде должна быть дисциплина, но что из этого.
А звали, оказывается, для интересного дела. Осип решил караульских партизан послать в поселок.
Небо на востоке собиралось уже светлеть, когда Федька, Северька и Николай, добравшись до кладбища, укрыли за часовней коней и, пригибаясь, пошли к огородам.
Спит поселок и не спит. Пусто на улицах, а в домах затаились, ждут. Чья сегодня возьмет?
Гавкнула, взвизгнула собака во дворе Алехи Крюкова. Ходит кто-то. Алеха в сенцах к двери ухом припал. Показалось. Нет, люди во дворе. На крыльцо поднимаются, шарят щеколду.
— Кто там? — голос Алехи с хрипотцой.
— Тятя, открой.
Рванулась дверь, широко распахнулась.
— Колька, сынок!
Руки у отца прыгают, трясут коробок спичек.
— Не надо огня.
В сенях — мать. Как услышала — одному Богу известно. Шарит в темноте.
— Да где же он?
Дверь закрыли. Прошли в избу. Николай позволил свет зажечь. Не раздевались.
— Ненадолго мы. Белых в поселке много?
— Какое там. Вчерась по Тальниковской дороге обозы ушли. А вслед две сотни. Мало беляков осталось.
С рассветом сопки загудели, запылили конницей. Белоказаки, не принимая боя, стали уходить. А из-за плетней и амбаров хлестали по ним злые светлячки. Алеха Крюков выцелил рослого казака напротив своих ворот. Но вначале убил коня. Грохнулся конь о затвердевшую землю, на сажень отлетел, замер на мгновение оглушенный всадник. Алеха затвор успел передернуть. Поднялся казак и повалился навзничь — между лопаток темное пятно.
Партизанская конница, развернувшись в лаву, обходила поселок, отрезая белым дорогу на Тальниковый. Метались по селу семеновцы, прорываясь к Аргуни, падали с крутого берега в воду; держась за хвосты лошадей, отплевываясь от воды, уходили на чужую сторону.
Алеха, увидев, что улица опустела, выскочил за калитку. Быстро обыскал убитого семеновца, забрал винтовку и шашку, поторопился во двор. Через минуту он появился снова, снял с лошади седло, сумы и уздечку.
Стрельба переместилась за поселок и вскоре совсем стихла.
А через час на площади около школы состоялся короткий митинг. Выступал Смолин.
— Казаки, — сказал он, — белопогонников мы выгнали. И никогда больше не пустим их сюда.
В толпе тихо переговаривались.
— Дай-то бог.
— Кончились наши мучения.
— Выгнали! Еще на воде вилами писано.
Толпа густо заполонила площадь. Пришли все, кто мог. Пришли увидеть родных. Иные — из любопытства: о чем новая власть говорить будет. Гулял над площадью табачный дым.
— Много слез и крови пролили банды Семенова, Унгерна. Я уже не говорю об японцах, — крепким голосом продолжал Смолин. — И мы клянемся, что не сложим оружия до тех пор, пока не освободим родное Забайкалье полностью.