Росстань
Шрифт:
— Надо, паря, пороза поперед сплавить, — снова сказали из толпы. — Тогда и коровы вплавь пойдут. Верное средство.
— Давайте делать, что говорят, — подтолкнул своих, вернувшихся с того берега, Степан Белокопытов. — А то до морковкина заговенья провозимся.
Опять в лодке связанные телята. За лодкой белолобый, с тяжелыми короткими рогами бык и корова. Гребцы навалились на весла.
Снова захлопали бичи, закричали люди, засвистели, стали теснить стадо к воде.
— Н-но! Гони! Эй! Ну! Жми!
Гурт пошел за лодкой.
—
Стадо сопит, с шумом дышит, но плывет. И вот уже видно, как головные коровы выходят на низкий противоположный берег.
Река у переправы быстрая, коровенок послабее оторвало от стада, понесло вниз. И хотя они были ближе к чужому берегу, развернулись и поплыли назад.
— Чтоб вас чума перекурочила, жабы рогатые. Опять лодку, опять коня!
К беженцам подошел Илья Каверзин: это он из толпы подавал советы.
— Эти сами пойдут. Отдохнут и пойдут. Видишь, они на тот берег, на свое стадо смотрят.
Расходился с берега народ. Кто радовался, кто печалился, но виду никто не показывал.
А вечером в Караульный еще две казачьи сотни вошли. Снова коней отбирать будут, поговаривали в народе.
Воздух душный и вязкий. Приближалась гроза. Далеко на северо-западе, за сопками густели тучи и перекатывался гром. Разом налетел ветер, рванул вершины тополей, закружил дорожную пыль, взъерошил перья у куриц, пригнул к земле дым, ползший из труб, зашумел в траве. Створки окна со звоном раскрылись, взвилась вверх белая занавеска, с подоконника упал горшок с геранью и разбился.
Степанка одним прыжком оказался у окна, захлопнул створки. Приплющил нос к стеклу. Ба-а-льшая гроза будет.
Мимо окон груженые подводы идут. Да это Ямщиковы куда-то поехали!
Придерживая штаны, Степанка выскочил на улицу. На одном из возов сидел Шурка.
— Шурка, куда это вы?
Шурка соскочил с подводы, подбежал к приятелю. Глаза у Шурки красные, нос распух.
— Куда вы подались?
— Мы убегаем. На ту сторону, за реку, — торопился Шурка. — Тятька партизан боится. Говорят, нам мало не будет, за то, что Васька у белых стал служить. Мы всю ночь собирались. Я почти нисколечко не спал.
Да как же Шуркиному отцу надо бояться партизан, — Степанке трудно понять. Партизаны-то почти все свои. Там Федя, Северька, Лучка, дядя Филя. Степанка вспомнил о встрече с партизанами.
— А ты, Шурка, не бегай, оставайся, и твой отец останется. А?
— Нет, — замотал головой Шурка, — тяте оставаться нельзя, его партизаны расхлопают. Так Андрюха Каверзин сказал. И Проня Мурашев талдычит то же.
Шурка побежал догонять подводы.
Оказывается, уезжали не только Ямщиковы. Уже грузились на карбас Каверзины, дожидалась своей очереди на берегу семья Прони Мурашева, заколачивали окна у Богомяковых.
В пыль дороги ударили первые крупные капли дождя. Воздух стал плотный — хоть разгребай руками. Утих ветер, замерли в ожидании тополя. Только ласточки
У рыжего плетня стоят, разговаривают два старых казака.
— Видишь, — говорит Алеха Крюков могучему старику, отцу Северьки Громова, — бегут язвы.
— Вернуться хотят, — Сергей Георгиевич оглаживает бороду. — Вишь, дома заколачивают. Для сохранности.
Мимо проскакал есаул Букин. На минуту осадил коня.
— Не радуйтесь. Шибко не радуйтесь.
Не поймешь Букина. То ли пригрозил, то ли предупредил. А может, и предупредил. Не раз за долгие годы войны переходил Караульный из рук в руки. Возвращаясь, белые наводили порядок. Пороли, а кого в расход пускали. Букин тоже, видно, думает: если и уйдут белые — все одно вернутся.
— Ну, Богомяков побежал — ладно, — продолжал Крюков, — ну а Мишка Черных чего за границу дунул? Извечный батрак, а тоже капиталы спасает.
— Богомяков ему голову закрутил. Сладкую жизнь обещал.
— В работниках.
— Табуны богомяковские пасти кому-то нужно. Неужто сам Фрол Романыч этим займется?
— Снять бы с этого Миши штаны, голову в ногах зажать да крапивой… Для его пользы.
Поднимая пыль, проскакал по улице, в сопровождении двух вооруженных милиционеров, Тропин. Рот сжат. На мужиков посмотрел косо.
— Чего это они забегали?
— Пойдем-ка, паря, по домам. От греха подальше. Да и гроза начинается.
Замерло село. Замолчало, притаилось. Который уж раз. Дома с заколоченными окнами — как кресты на кладбище. А в других домах — мучаются: ехать на чужбину — душа не принимает, оставаться — боязно. В третьих все решено. Лишь бы своих дождаться, лишь бы выжить. Хорошая, говорят, жизнь будет.
Пустая улица. Но все видит улица. За каждым, кто идет по ней, следят глаза.
Сила Данилыч мучается. По всему бы — уехать надо. Хозяйство — немалое. Но чужбину Сила знает получше других. Два года в турецком плену был. Нет горше доли, когда тоска по родине душу рвет. «Останусь, — решает Сила. — Красным я ничего не сделал. Не доносил, в дружине на партизан только раз сходил».
Голова у Силы Данилыча есть, а думал долго. Решил твердо: «Останусь». Только на всякий случай продал полтора десятка коров да отару овец. Взял золотишком. Золотишко на огороде закопал, в приметном месте. Так-то оно спокойней.
VII
Партизанская разведка возвращалась домой. Ехали повеселевшие: жмут белых со всех сторон. Ехали днем. Особенно не таились. Но наткнулись на сильный семеновский разъезд. Благо кони были свежие — вынесли. Никого не потеряли, но Николай ругал себя за ротозейство. Снова пошли сторожко, высылали вперед дозоры. И не напрасно. Ехавший в дозоре Никита Шмелев прискакал возбужденный.