Росстань
Шрифт:
— На службу меня забирают.
— Да что ты, — задохнулась Серафима у печки. — Ты же освобождение имеешь.
Действительно, Савву никогда не призывали на строевую службу. Еще в детстве помял его кошерик — бычок по третьему году, — что-то сделал с ногой. С тех пор Савва прихрамывает.
— Освобождение… Начальству виднее. Потом на коне не хуже любого сидеть могу. Казаку ноги не шибко нужны. Была бы задница.
Ночью Савва спал плохо. И Серафиме — какой сон. Тяжелые у бабы думы. Только вроде жить начали. Теперь хозяйствишко прахом пойдет, если нескоро Савва возвернется.
Утром
Через неделю Стрельниковы узнали, что Савва до полка Смолина не доехал, убежал за границу. Плакали Серафима со свекровью. Негодное дело Савка задумал. Семью бросил. Пошел скитаться по чужой стороне. Домой теперь ему дорога заказана. Тех, кто раньше убежал, да ежели не зверь, простят. А Савку нет. Вот оно, горе-то настоящее.
После побега мужа приходили к Серафиме какие-то люди, расспрашивали о житье, лазили в подполье, под крышу, но ничего не тронули, ушли.
— Обыск у тебя, дева, был, — объясняли Серафиме бабы.
После смерти Лучки Федька ожесточился, обозлился. Лицом осунулся, в глазах — колючая размывчатая синь. Страшные у Федьки глаза.
В стычках с семеновцами зверел парень. И раньше-то не особенно любивший пленных, теперь Федька совсем не стал обращать внимания на поднятые руки. Раз в погонах — так руби его шашкой, дави конем, бей пикой, бей насквозь, не жалей порванного налокотника. Руки поднял — хитрит.
Семеновцы уходили за границу. Сила ломила силу. Под крепкими ударами красных белые оставляли поселки, разъезды, откатывались на юг.
В последнем бою повстречал Федька родного брата Саху. Сбитые красными с хребта, белоказаки падали на коней и уходили по коричневой степи в сторону границы. Их преследовала завывающая партизанская лава. В одном из беглецов, отчаянно нахлестывавшем коня, признал Федька бравого урядника Стрельникова.
Саха пригнулся к косматой гриве коня, изредка оборачивался, и Федьке казалось, что он видит красное лицо брата, крепко сжатые зубы.
— Стой, Саха! — Федька распяливал в крике рот. — Да стой же!
Но урядник кулаком погрозил. Из-под копыт его коня — короткие фонтанчики пыли. Не догнать Федьке брата. Парень осадил потного коня, прыгнул на сухую землю, сорвал винтовку. Стрелял с колена, торопливо. Но бешено колотилось сердце, тряслись руки. А широкая урядничья спина уходила все дальше и дальше. В ярости бросил Федька винтовку на землю, зубами вцепился в рукав рубахи.
— Неужто бы ты Саху убил? — спрашивал Федьку позднее сотенный командир Колька Крюков. — Не пожалел бы?
— Не знаю, — в глазах у Федьки белесая синева. — Я в коня целил.
Тоскливо у парня на душе. И Саха в этом немало виноват. Вон как оно все обернулось. Будто палкой из родного дома выгнал брат брата. Хотя, с другой стороны,
— Не журись, Федька, — подбадривает Северька, — перемелется — мука будет.
Гремели последние бои у станции Мациевской. Ночами далеко окрест слышался орудийный гул. В сторону Мациевской шли отряды красных. А оттуда — телеги с ранеными. Росли около станции могильные холмы. Но то были последние бои. В поселках ждали своих, добивающих белых. Подолгу смотрели на узкие дороги бабы и старухи: не пылит ли дорога, не едут ли те, о ком болит сердце. «Матерь Божья, владычица, заступись и оборони».
Вот добьют белых красные конники, вернутся в поселки, и начнется новая жизнь. Какая она, эта новая жизнь, будет, один Бог ведает. Но не будет по-старому. Не для того седлали коней, не для того вырывали из ножен шашки.
Часть вторая
Часты в Забайкалье грозы. Сшибаются над сопками тяжелые тучи, рвет синяя молния небо, с грохотом рушится небо на камни. В ужасе никнет трава к земле, падают на колени лошади, ревут верблюды. Вспучивается, наливается чернотой Аргунь.
Чуть ли не четыре года грохотала революция по Забайкалью. Чуть ли не четыре года носил ветер по степи запахи пороха, крови, пота. Жирели вороны, множились волчьи стаи. Горела степь, горели дома.
Часты в Забайкалье грозы. Но как напоить потрескавшуюся землю, если не загустятся над сопками тучи, не ухнут небеса, не хлынет в грубые ладони вода.
Вздрагивают сопки, трещит небо, но просыпается радость.
Отгрохочет гроза. Радостно и тревожно оглядывается вокруг себя человек: все ли живы, все ли видят, как хорошо на земле.
А в сердце у человека еще не прошла гроза. Гулко бьется сердце, вспоминая, как пахло порохом и кровью.
Эй, все ли живы?
Поселок учился жить по-новому. На богомяковском доме обновили вывеску. «Ревком» — написано теперь большими и красивыми буквами. Каждое утро на крыльцо этого дома поднимается бывший партизан Филя Зарубин — председатель.
Открылась школа. Отца Михаила к школе не подпускают, Закону Божьему никто не учит. Из Сретенска приехала новая учителка. Шибко уж молодая, строгости к ребятам большой не имеет. Но учит хорошо. Надумали в помощники ей определить старика Громова, отца Северьки, чтоб за порядком в школе следил, поколотить мог при случае провинившегося, но учителка отказалась. Ответила по-чудному: «Мне фельдфебели не нужны».
Появился в селе комсомол. Федька стал комсомол. Северька тоже.
— Не комсомол, а комсомолец, — поправляла учителка Елена Петровна.
Многие партизаны вернулись к пустому двору. Жили трудно. Хоть впору иди к справным казакам, нанимайся в батраки. Как же ее, проклятущую, жизнь-то, по-новому повернуть, чтобы совсем по-новому было?
I
Степанка шел к Бурдинскому озеру. Когда-то там было русло Аргуни, но потом река отошла. Берега старицы густо поросли камышом, и летом в них таились на гнездах утки. Караульские рыбаки считали, что Бурдинское — лучшее карасиное озеро.