Ростов Великий
Шрифт:
— Самая пора, Василь Демьяныч. Чай, ведаешь, князья своих дочек едва не с осьми лет замуж отдают. А то — пятнадцать! Удивил, называется. Не век же ей в девках сидеть. Как ни заплетай косу, а не миновать расплетать.
— Так-то оно так, — вздохнул Василий Демьяныч. — Не век сидеть. И все же обождем годок.
Купец Якурин поднялся из-за стола.
— Чую, тебя не свернешь, но и я на попятную не пойду. Подожду и годок… Но токмо береги свою дочку. От всего береги — от сглазу и порчи, от молодца-ухарца. За год всякое может приключиться.
Купец Якурин как в воду глядел. Приключилось! Любимое чадо выкрал ямщик
Лазутка Скитник давно был известен всему Ростову Великому. Дюжий, первый кулачный боец, к любому ремеслу свычен — хоть кузнец, хоть оружейник, хоть кожевник, хоть древодел… Всё горело в его проворных, сильных руках. Да и нравом был добрым, открытым, отзывчивым на людскую беду, за что Лазутку и любил ремесленный люд.
Скитнику было за двадцать, когда всю его семью погубила моровая язва. Страшным было его горе! Обычно веселый и непоседливый, он надолго замкнулся, закручинился, и лишь на третьем году, после смерти домочадцев, стал приходить в себя. С его ямщичьего возка вновь послышались озорные, задорные выкрики:
— Кому на Ивановскую?.. Кому на Чудской конец? Налетай, православные, вмиг доставлю!
Возок его — на Соборной площади, где раскинулся многолюдный торг. И ростовцы подходили — кто с закупленной липовой кадушкой, кто с кулем жита, кто с тяжелым железным сручьем…
Ямщичье дело Лазутка выбрал по наследству. Отец всю жизнь колесил по Древней Руси и довольно говаривал:
— Свое дело, сынок, ни на какое другое не променяю. Все дни на волюшке. Сидишь на коне, кнутом помахиваешь, а окрест такая лепота, такие просторы, что дух захватывает. И всюду луга зеленые, леса дремучие, реки широкие. А зимой? Ветерок да морозец лицо пожигают, снежок метельный сечет, а тебе всё в радость. Никакой бес тебя в бараньем полушубке не продерет. Скачешь, вдыхаешь ядреный морозец, а душа поет. Как ни тяжка ямщичья служба, а лучше её не сыскать. Чего токмо не наглядишься!
С десяти лет (как поводырь калик перехожих [83] ) отец скитался по Руси, отчего и закрепилась за ним кличка Скитника.
Вот и Лазутка, перепробовав много ремесел, подался в ямщики. То возил по городам и весям княжьих дружинников, то перебивался торговым извозом. За деньгами особо не гнался, и никогда их не копил. Чуть что — в питейную избу, дабы подсесть к каликам перехожим, угостить их медком или брагой, и послушать их дивные сказы. Старец-гусляр — самый желанный человек для Лазутки. Он готов был слушать бояна день и ночь. Песни сказителя — гусляра о веках давно минувших, о славных богатырях бередили душу. В такие минуты Лазутка готов был взметнуть на лихого коня, и мчатся в далекие степи, дабы, как ростовец Алеша Попович, сразиться с дикими кочевниками, набегавшими на Русь.
83
Калика перехожий — паломник, странник, нищий, большей частью слепой, собирающий милостыню пением духовных стихов.
— Чую, по нраву тебе сказы мои? — вопрошал гусляр.
— По нраву, старче. Какие удалые богатыри Русь защищали! Один Илья Муромец чего стоит… Испей, старче, медку, да еще спой.
— Спою, детинушка.
Гусляр пел, калики подтягивали, а Лазутка
Любил Лазутка Скитник и ростовский торг, когда город вырастал заезжим людом едва ли не впятеро. Торг шумел, гомонил, заполнялся звонкими выкриками «походячих» торговцев.
Весенний майский день выдался теплым, погожим. На синем бездонном небе ни облачка. Из-за княжьего терема духовито пахло черемухой и сиренью.
— Экая благодать, — молвила Секлетея, проходя торговыми рядами.
— Благодать, матушка, — кивнула Олеся.
Купец Василий Богданов отбыл в Ярославль, а жена его и дочь, пользуясь случаем (Василий Демьяныч крайне редко выпускал женщин из дома), надумали сходить на торг и хоть как-то развеяться.
Секлетея надолго застряла в «красном» ряду, где купцы продавали нарядные бухарские ковры и богатые ткани любых цветов. Товар радовал глаз, мимо не пройдешь.
Олеся же, на какое-то время, забыв про мать, оказалась в «кокошном» ряду. Была она в голубом летнике, в алых сапожках из юфти; на спине колыхалась пышная темно-русая коса, заплетенная бирюзовыми лентами. В маленьких мочках ушей поблескивали золотые сережки. Красивая девушка бросалась всем в глаза.
К Олесе подскочили трое «походячих» торговцев с лукошками, начали приставать:
— Чьих будешь, красна-девица?
— Пойдем с нами гулять.
— Всё злато-серебро будет твое!
Олеся вспыхнула и попыталась вернуться к матери, но разбитные торговцы, скаля зубы, еще теснее обступили девушку и продолжали насмешничать.
Лазутка только что вернулся из поездки: отвозил покупателя с двумя кадками на Ивановскую улицу. Спрыгнул с коня и увидел девушку, окруженную подвыпившими парнями, кои становились все развязнее и наглее.
— А ну бросьте охальничать! — прикрикнул Лазутка.
Парни оглянулись на Скитника, осерчали.
— А это что за указчик?
— Крути хвост кобыле и не вмешивайся!
Торг замер: что-то будет. Эти, не весть, откуда прибывшие на торжище парни, видимо не слышали о Скитнике. Лазутка же спуску не даст, детина не из робких.
Лазутка ступил к охальникам, и вновь повторил:
— А я, сказываю, бросьте. Ну!
Но парни не захотели отступать, захорохорились.
— А ну беги на Лысую гору ко всем чертям. Живо!
Один из торговцев поднял было на Скитника руку, но Лазутка успел её перехватить и перекинул парня через себя.
— Наших бьют! — заорал содруг потерпевшего.
К охальникам подскочили еще трое приезжих молодцов, но торг не вмешивался, верил в Лазутку. Да и чем не потеха задарма?
И началась потасовка. Лазутке пришлось показать всю свою силушку. И минуты не прошло, как все охальники были положены наземь.
Олеся отошла в сторонку, испуганно прислонилась к возку.
Лазутка, под восторженный гул ростовцев, подошел к девушке, глянул в её лицо и… подхватил на руки.
— Успокойся, лебедушка. Здесь на торгу и не такое бывает… Где живешь?
— На Ильинке, — прошептала Олеся.
Лазутка бережно посадил девушку в возок, а сам лихо взметнул на коня.
— Мигом довезу!
Сзади послышался заполошный голос Секлетеи:
— Погодь, вражья сила! Останови-ись!
Но Лазутка остановил возок лишь на углу Ильинки.