Ротмистр Гордеев 3
Шрифт:
— с-с-сотенные так н-называл…
— «Катеньки»?
— Н-н-ну, да. Там же п-портрет Ек-катерины Великой, а она б-бабушка аж д-двух имп-п-ператоров — «царская б-бабка».
— Большой оригинал был ваш покойный дядюшка, — Ванновский усмехается — похоже, мое скомканное объяснение он принял.
— Пресса бывает разная, — продолжает Сергей Петрович дипломатично, — вы и американцев видели, и британцев, в бане с ними парились и водку пили.
— Так то д-дипломатия… — пыхчу я недовольно.
—
— В-владимир Ал-дексеевич, д-д-другое д-дело. Он — с-свой. А эт-тот…
— Тоже свой. Такой же подданный Российской империи, как и мы с вами. К тому же ему покровительствует великий князь Владимир Александрович…
Оп-па, на… Этого еще не хватало.
— Вы же, Николай Михалыч, человек, вроде выдержанный, а тут у вас, как тормоза на паровозе отказали. Что на вас нашло?
А действительно, что на меня нашло, чтобы я в такой ярости набросился на сугубо гражданского человека, да еще и с кулаками?
Ну, и что, что он уверен в нашем поражении в войне? В моей-то истории все так и случилось. Россия проиграла.
И не только потому что Британия заняла сторону японцев, были и внутренние причины, которые страну к поражению: экономические, социальные и военные. Хотеть победы своей стране и видеть при этом ее недостатки и проблемы — разве так уж несовместимо?
Покаянно развожу руками перед Сергеем Петровичем.
— В-виноват. К-контузия…
— Этой версии и придерживайтесь, ротмистр. И я так начальству доложу, — Ванновский подмигивает, хлопает меня дружески по плечу. — Да, я тут вам… гостинчик.
Он кладет на тумбочку увесистый бумажный сверток, надежно перевязанный шпагатом. Внутри что-то явственно булькает.
— Поправляйтесь, Николай Михалыч. Честь имею.
— Б-благодарю в-вас!
Ванновский покидает палату.
Аккуратно разворачиваю сверток. Бутылка шустовского, консервированные фрукты производства Северо-Американский Соединенных Штатов, пара плиток швейцарского горького шоколада. Надо же — «Nestle»…[1]
Дверь еле слышно скрипит. Поднимаю голову — в щели сверкает любопытный глаз.
— К-кто там п-прячется? З-заходи, не б-бойся.
В палату пробирается целая делегация: хромой, кривой и прочие увечные: Скоробут, Буденный, оба Лукашина и Жалдырин. Скоробут на костылях, Жалдырин с замотанной бинтами головой, Тимофей с правой рукой на перевязи, Буденный — с пиратской повязкой поперёк усатой физиономии, прикрывающий левый глаз. Один Иван Лукашин без видимых внешних повреждений. Ну, да известно, же, что на оборотнях обычные раны, причинённые не серебряным оружием, заживают на раз.
— Б-братцы!!!
Обнимаю своих бойцов.
— Что с г-глазом, С-семен?
— А нет больше
— Не п-переживай, С-семен Михалыч, Ку-утузов вон, т-тоже без глаза, а д-до фельдмаршала дос-служился.
— Скажете тоже… — Буденный смущенно крутит ус.
— Д-да уж поверь м-моему слову. А что с ос-стальными, где еще уцелевшие?
Бойцы переглядываются. Кузьма смущённо чешет затылок.
— А нет, Николай Михалыч, более уцелевших…
— К-как нет? — в глазах предательски щиплет. — А Ц-ц-цирус?
— Истек кровью поручик, еще до прихода санитаров, — вступает в разговор Жалдырин.
Тяжесть наваливается на сердце.
— С-савельич?
— Уложил вокруг себя два десятка япошек наш унтер, крушил их винтовкой, словно булавой, когда патроны все вышли, — Кузьма неожиданно шмыгает носом, — Снарядом их накрыло. Так все перемешало, что, когда хоронили… в общем, не смогли разобрать, где Савельич, а где его супротивники. В закрытом гробу схоронили.
Скоробут осеняет себя странным жестом: мизинец и указательный пальцы выставлены вперед, средний и безымянный согнуты к ладони и удерживаются большим пальцем — наша нечисть использует его там, где обычный человек перекрестился бы[2].
Я и Буденный крестимся, остальные повторяют жест моего ординарца.
Вздыхаю.
— Н-негусто нас ос-сталось от ц-целого э-эс-скадрона… особ-бого на-азначения.
— Еще Горощеня, — вступает в беседу старший Лукашин.
— А ч-чего он не с в-вами?
— Лежит он. Не встает. В сознание не приходит. Но живой. Доктора бьются, чтобы в сознание привести, да покамест без толку.
— Лад-дно, б-братцы, к-кости есть, а м-мясо нарастет. По-осуду н-найдёте?
Чтобы русский солдат да не нашел посуду, ежели представляется случай выпить? Да в госпитале?
Буденный исчезает на пару минут и возвращается, позвякивая чем-то таинственно в карманах коротковатого ему госпитального халата. Жестом фокусника извлекает из карманом пробирки.
— Вот… Только придется в руках их держать. Не поставить треклятые склянки.
Откупориваю подарок полковника Ванновского. Разливаю по склянкам. Протягиваю шоколад бойцам.
— Ломайте, б-братцы.
Первую пьем в молчании за помин и упокой. Вторую — за скорейшее выздоровление и возвращение в строй. Третью — за победу.
Да много ли того коньяка было на пятерых выздоравливающих лбов?!
Мы как раз закусываем за последней пробиркой, когда в палату заглядывает Обнорский. Госпитальный эскулап только руками всплескивает.
— Господа, да что ж это такое?! Мало того, что нарушение дисциплины, так еще и всех строжайших врачебных предписаний! Пьянству в палате не место.