Ротмистр Гордеев 3
Шрифт:
— Обнорский сам составлял. Считает, что последствия твоей контузии от этого коктейля пройдут быстрее.
Вот только не хватало стать испытательным полигоном для фармакологических изысканий местного эскулапа.
— Т-ты хоть з-знаешь, что он т-туда намешал?
— Ничего опасного для твоего организма. Глицин, глутаминовая кислота…
— Ну, к-коли, р-раз н-ничего оп-пасного.
Поворачиваюсь на живот, ватка со спиртом чуть холодит кожу. Укола почти не чувствую, все-таки рука у Сони легкая.
— Завтра вечером готовься к приятному.
— Ч-что там ещё может б-быть приятнее т-твоих рук?
— Сюрприз.
Она
Мерно покачиваюсь в седле, рядом так же шагом, неторопливо едет Ван Саакс.
Ганецкий нас отправил разведать передовые позиции англичан в предместьях Спионскопа. Дорога вьётся вельдом вдоль небольшой речушки.
Меня давно мучает один вопрос — в его патронташе, что висит наискосок через грудь — всего три обоймы с полутора десятками патронов. А могла бы поместиться дюжина обойм на шесть десятков патронов общим счетом, как у меня.
— Михель, ты не стал пополнять свой патронташ? В комиссариате же раздавали вчера патроны.
— У меня был полный патронташ, когда я восемь месяцев назад приехал на войну. За это время я убил четыре десятка «хаки» [2]. Дай бог, подстрелить ещё десятка полтора! Если бы каждый из нас захотел убить только пятнадцать человек, то нам бы на всех не хватило англичан.
— А что для вас, буров, победа? Выгнать англичан со своей земли?
— Истребить всех до одного! Кто больше набил врагов, тот и победил.
Хм… Взгляд, хоть и варварский, но довольно верный.
— Не боишься промахиваться?
Михель хохочет.
— Ник, меня отец с детства учил беречь патроны. У тебя, когда первое ружье появилось?
— Ну… в юнкерском училище.
— А у меня в шесть лет, когда отец впервые взял меня на охоту на льва. Это был кавалерийский «маузер». Вот этот. — Михель похлопывает по прикладу, висящего у него за спиной карабина, — А в восемь он дал мне три патрона и опустил одного на охоту в буш. Надо вернуться с добычей, не промахнуться. Тогда винтовка становится твоей, ты можешь охотиться, когда и на кого хочешь, и в семье большой праздник.
— А если промахнулся?
— Тогда испытание повторяется на следующий год.
— И с какого раза ты его прошел?
— С первого. Подстрелил антилопу. Третьим патроном.
Михель смотрит на небо. Солнце катится к горизонту, бросая по саванне причудливые тени.
— Не успеваем до заката. Придется ехать ночью, — предлагаю напарнику.
— Не надо ночью. Плохая идея, — отвечает Михель, — Тут рядом деревня кафров. Там переночуем и подкрепимся.
Мы сворачиваем к реке. Ван Саакс пускает своего коня рысью, я пришпориваю
Кафрская деревня открывается за зарослями древовидных акаций.
В беспорядке разбросанные среди деревьев искусно сплетенные из тонких стеблей тростника хижины, напоминающие опрокинутые кверху дном корзины.
Первым делом навстречу высыпает местная ребятня — шоколадно-бронзовая. Босоногая и голопузая.
Ван Саакс выуживает из жилетного кармана какую-то самую мелкую монетку, что-то кричит по-кафрски и подбрасывает монету воздух. Вокруг неё тут же скручивается вихрь темнокожих тел. Просто куча-мала, да и только!
Наконец, из мешанины тел вырывается один из негритят, сжимая в руке монетку, сверкая зубами и белками глаз. Его задорную улыбку не портит даже только что ставший щербатым рот.
Он сует монетку за щеку, подхватывает наших коняшек за поводья и влечет вглубь деревеньки.
Негритенок останавливается у одной из хижин, и, ухмыляясь, показывает на маленькое отверстие в стене хижины.
Я вопросительно смотрю на Ван Саакса. Тот смеется.
— Туда, туда, Ник.
Михель соскакивает с коня, я следую его примеру.
Сняв винтовки, ползу за буром внутрь сооружения. Внутри сумрак, глаза не сразу привыкают к нему.
Появляется чернокожая дамочка, бог знает, сколько лет, груди висят, словно уши спаниеля. Оскалив ослепительно белые зубы, хозяйка ставит перед нами с буром глиняные плошки с молоком, ломти тыквы и лепешки из кукурузной муки, испеченные в золе. Снова сверкает зубами и начинает лопотать что-то на своем звучном наречии. Кафрский напоминает чем-то итальянский.
— Ману эла, баас, фига лина, — она склоняется ко мне, отвисшая грудь ее чуть не касается сосками моего носа.
Терпкий запах шоколадного тела бьет прямо в ноздри.
Пью кислое, непривычного вкуса молоко (буйволинное, что ли?), ем лепешки и ковыряюсь в печеной в золе тыкве, хозяйка стягивает с меня сапоги, разматывает портянки, устраивает не то сиденье, не то ложе из циновок, снимает ловким движением с меня патронташ. И все под ослепительный блеск в полутьме ее улыбки и глаз.
— Ту шиллинг, ту шиллинг, баас [3], — шепчут ее губы мне прямо в ухо, а пальцы расстегивают пуговицы на рубашке.
— Михель, чего она хочет?
— Русский, ты совсем дурак? — Михель отрывается от еды, ржет и делает характерный жест, понятный мужчинам, наверное, любого рода-племени.
Негритянка заливисто хохочет и придвигается ко мне почти вплотную. Её губы совсем рядом с моими. От терпкого запаха намазанного маслом тела дуреет голова. Её пальцы скользят по моей груди под расстегнутой рубахой.