Рождение музыканта
Шрифт:
– Вы самая удивительная женщина на свете! – воскликнул Глинка. – Но в таком случае мне немедля надобно заняться вашим просвещением. Слушайте!
Он присел к роялю и представил номера из новых опер Катерино Кавоса. С глубокомысленным видом он переливал из пустого в порожнее.
– Вот искусство рамплиссажа, – сказал он, – можно написать сколько угодно опер, если владеешь этим искусством. Только, знаете, никогда не поймать Жар-птицы… даже если ловить ее н а и п о с п е ш н е й ш е!..
Она взглянула на него растерянно, ничего не понимая: как живой, сидел перед нею департаментский генерал. Глядя
– Если бы вы знали, – совсем тихо сказала она, – как я люблю…
Он быстро к ней повернулся:
– Кого?!
– Все-таки Вейгля, конечно!.. – словно бы проверив неизменность своих чувств, ответила юная дама. Она улыбалась, и глаза ее были попрежнему прозрачны.
Но теперь он совсем не растерялся:
– Тетушка! Вы самая необыкновенная, самая красивая тетушка во вселенной!
Она, как прежде, положила палец ему на губы, но уже не сказала: «Тс-с!» – и маленький пальчик освежил ему губы, как упавшая с неба роса.
Нет, она не говорила больше: «Тс-с!» – а потом, оставшись одна, размышляла: «Неужели все это серьезно и музыкой ли кончится?..»
Глинка очнулся как раз впору. Шел к весне 1822 год. В пансионе начинались выпускные экзамены, и надо было хвататься за все науки сразу. Другой бы, пожалуй, так и поступил, но Глинка, не торопясь, прикинул и сообразил: надо браться за те предметы, которые еще можно одолеть, а те, которых не одолеешь, предать воле божьей.
Он так и поступил с математикой, римским и уголовным правом. А словесности, языков, истории, естественных наук ему не бояться. Эти не подведут!
Самая крупная заминка вышла действительно на экзамене по уголовному праву, из которого он выучил единственную статью. И хотя в вынутом билете была обозначена вовсе не эта статья, Глинка ответил именно о ней и так ловко, что университетский экзаминатор ничего не заметил. А ведь само уголовное право стоит на том, что преступление, которое не доказано, в лучшем случае может набросить только тень подозрения.
На многих экзаменах выручили прежние заслуги и не менее того увертки и хитрости, на которые преуспевающий пансионер был горазд.
Он кончил пансион вторым, с наградой и правом на чин десятого класса. Больше не мог дать даже университет.
Глава одиннадцатая
В залитой парадными огнями зале, среди пальм и лавров, играет на рояле юноша, одетый в щегольский пансионский мундир.
Евгения Андреевна Глинка, прибывшая в столицу, сидит в этом зале среди начальствующих особ и разряженных петербургских дам.
– Мишель! – шепчет Евгения Андреевна и слушает не отрываясь, и сердце ее бьется так сильно, что она ничего не слышит, и снова шепчет: – Мишель!..
Вот и сбылось, наконец, то, что привиделось когда-то в новоспасской столовой. А мысли Евгении Андреевны убегают все дальше
«Мишель будет музыкантом! – молодея от счастья, думает Евгения Андреевна. – То-есть как это будет? – сама себя поправляет она. – Как будет, коли он уже музыкант! И какой! Братец Иван Андреевич говорит, что Мишеля числят среди первых фортепианистов столицы. О чем еще мечтать?»
Иван Андреевич сидит рядом с Евгенией Андреевной. На торжественном выпуске присутствует даже тетушка Марина Осиповна, но сегодня дядюшкины фалдочки ей не подвластны: шутка сказать, Мишель публично исполняет a-moll'ный концерт Гуммеля! «A-moll'ный, ma ch`ere!» – готов еще раз втолковать Марине Осиповне восторженный супруг, но Марина Осиповна не проявляет никакой склонности к концертам вообще и к a-moll'ным также.
Глинка играет на собственном тишнеровском рояле, а на втором ему аккомпанирует Шарль Майер. Иван Андреевич еще раз укоризненно косится на Марину Осиповну: чуть-чуть не пропустили из-за нее этакое состязание артистов! Марина Осиповна долго сомневалась, уместно ли ей ехать в пансион, а главное – можно ли везти туда благородных девиц?
– Да ведь Благородный пансион, ma ch`ere! Только для детей благородных родителей! – в отчаянии схватился за последнюю соломинку Иван Андреевич, и Марина Осиповна решилась.
В зале так жарко от множества свечей, что бессильны здесь все ледяные токи Марины Осиповны. Когда Мишель с великолепным воодушевлением и блеском сыграл труднейшее соло, дядюшка Иван Андреевич окончательно вышел из повиновения и приготовился до времени ударить в ладоши.
Даже Софи, опасаясь экстравагантности пап`a, предостерегающе коснулась его руки. Иван Андреевич покорно затих, и Софи продолжала слушать Мишеля, не спуская глаз с рояля.
– Закрой рот, Eugenie! – строго говорит Софи.
Евгения Ивановна послушно закрывает рот. Она смиренно выглядывает из накрахмаленной пелеринки и уж, разумеется, не будет теперь ахать: «Ах, какой смешной Мишель!..» Вон он какой, Мишель: сидит на возвышении и играет под пальмами, и столько взрослых его слушают… Аq, какой он важный!.. Правда, Евгении Ивановне было куда веселее, когда на том же возвышении гремел пансионский хор, а впереди стоял и размахивал руками черный, как жук, человечек в огромном парике. Но музыкальный инспектор пансиона, вечно торопясь в театр, давно покинул торжество. А вслед за хором исчезли с эстрады и танцоры, которые не меньше, чем человек-жук, удивили Евгению Ивановну своими прыжками. Все это было гораздо интереснее, чем Мишель.
Но вот музыка кончается, и зала щедро награждает артистов рукоплесканиями.
– Фора! – громче всех кричит дядюшка Иван Андреевич и даже стучит ногами, не глядя на Марину Осиповну. Не все ли ему равно? Отвечать – так отвечать разом за все бесчинства музыкальной души.
Начальствующие особы и приглашенные гости теснились к дверям, покидая залу.
– Михаил Иванович, – задержал на эстраде Глинку Шарль Майер.
Он был заметно взволнован, и если бы не тень от лавров и пальм, падавшая на эстраду, может быть, даже слезы восхищения были бы видимы на его глазах.