Рождение огня

Коллинз Сьюзен

— И это тоже в самую точку, — говорю я, вытирая нос и вновь прикладываясь к бутылке.

— А его аргумент такой: раз тогда я выбрал тебя, то теперь в отношении него за мной должок. Я должен выполнить любое его желание. А желание у него одно: идти с тобой до конца и защищать тебя любой ценой.

Так я и знала. В этом отношении предсказать поступки Пита — раз плюнуть. Пока я валялась на полу в подвале, исходя жалостью к себе, он уже был здесь и думал только обо мне. Сказать, что мне стыдно — это не сказать ничего. Я просто позорище.

— Знаешь, ты хоть из кожи вон вылези, а такого парня, как он, не заслужишь и в

тысячу лет! — Хеймитч опять озвучивает мои мысли.

— Да уж, — мрачно цежу я. — Кто бы возражал, он — само совершенство по сравнению с остальными членами нашей троицы. Ну, так что ты намерен делать?

— А, не знаю! — вздыхает Хеймитч. — Попробую вернуть тебя домой в живом виде, наверно, если получится. Всё равно, даже если моё имя вытянут из барабана — он тут же объявит себя добровольцем и займёт моё место.

Некоторое время мы молчим. Потом я спрашиваю:

— Тебе, должно быть, было б не по себе на арене, ведь так? Ты же всех их знаешь...

— Э-э, можешь быть уверена — мне будет мерзко, где бы я ни находился. — Он кивает на бутылку: — Тебе не хватит, а?

— Нет! — Я обеими руками вцепляюсь в бутылку. Хеймитч вытаскивает из-под стола другую и скручивает крышку. Вдруг я соображаю, что пришла сюда не только для того, чтобы надраться. От Хеймитча мне нужно кое-что ещё. — О-кей, я знаю теперь, о чём мне тебя просить. Если в игре опять мы с Питом, в этот раз нам надо сделать всё, чтобы в живых остался Пит.

Что-то мелькает в его налитых кровью глазах. Боль, вот что.

— Как ты сказал, ничего хорошего из всего этого, как ни крути, не выйдет. И чего бы там Питу ни хотелось, теперь мы оба обязаны помочь ему остаться в живых. Его очередь! — Ловлю себя на том, что в голосе у меня слышна мольба. — К тому же, Капитолий так меня ненавидит, что я уже всё равно что в могиле. А у него ещё, может, есть шанс. Пожалуйста, Хеймитч! Ну скажи, что поможешь мне!

Он взвешивает в уме мои слова, косясь на бутылку.

— Ну ладно, так и быть, — говорит он наконец.

— Спасибо, — говорю я. Теперь надо бы пойти к Питу, но мне не в дугу. Голова кружится от самогона, меня так развезло, что кто знает, к чему Питу удастся меня склонить? Нет уж, надо отправляться домой — к маме и Прим.

Спотыкаясь, взбираюсь по ступеням собственного крыльца. В это время дверь отворяется, и Гейл схватывает меня в свои объятия.

— Я был неправ. Нам надо было убежать ещё тогда, когда ты это решила, — шепчет он.

— Нет, — бормочу я. Сосредоточиться никак не получается. Самогон из бутылки, которую я держу в руке, льётся прямо на куртку Гейла, но он, кажется, ничего не замечает.

— Ещё не поздно! — говорит он.

Через его плечо я вижу в дверном проёме прильнувших друг к другу мать и Прим. Мы убежим — а они умрут. К тому же теперь я обязана защитить Пита. Конец дискуссии.

— Нет, поздно.

Мои колени подгибаются, так что я буквально вишу на Гейле. Пьянею окончательно. Слышу, как бутылка, падая на пол, со звоном разлетается на мелкие осколки. Это просто символично: у меня всё валится из рук, я не в силах справиться ни с чем.

Когда я просыпаюсь, то едва успеваю добежать до туалета — самогон просится на свежий воздух. По пути наружу он обжигает так же, как и по пути внутрь, а на вкус — так раза в два хуже. Когда я заканчиваю блевать, то вся дрожу и обливаюсь потом, но, по крайней мере, б'oльшая

часть отравы из организма ушла. Правда, другая часть успела всосаться в кровь, одарив меня такими благодеяниями, как стучащая головная боль, запекшийся рот и играющий громкие марши живот.

Включаю душ и стою под струями тёплого дождя целую минуту, прежде чем до меня доходит, что влезла под воду прямо в белье. Наверно, мама стянула с меня только загаженную верхнюю одежду и так и водворила меня под одеяло. Я бросаю мокрое бельё в таз и наливаю на голову шампуня. Руки почему-то покалывает. Только тут я замечаю два ряда мелких аккуратных стежков, пересекающие ладонь одной руки и тыльную сторону другой. Помнится, я вроде бы разбила вчера окно. Ожесточённо скребу себя с ног до головы, прерываясь только чтобы вновь сблевать — прямо в душе. В основном выходит одна желчь и с бульканием исчезает в сливном отверстии.

Отмывшись до блеска, влезаю в халат и ныряю обратно в постель, не обращая внимания на то, что с мокрых волос каплет. Забираюсь под одеяло в полной уверенности, что так чувствуют себя отравленные смертельным ядом. Шаги на лестнице повергают меня во вчерашнюю панику — я ещё не готова встретиться лицом к лицу с матерью и Прим. Необходимо сначала собраться с мыслями, почувствовать себя спокойно и уверенно — так, как я держалась во время нашего прощания в день прошлогодней Жатвы. Мне надо быть сильной. С трудом привожу себя в сидячее положение, откидываю волосы с ноющих висков и настраиваюсь на предстоящую встречу. Они появляются в дверях — с тостом и чаем в руках, с заботой и горем на лицах. Я открываю рот, чтобы выдать какую-нибудь завалящую шутку, а вместо этого разражаюсь слезами.

Тоже мне ещё, нашлась сильная духом!

Мама усаживается на край кровати, Прим залезает ко мне. Они обнимают меня, утешают, распутывают мои колтуны, пока я полностью не выплакиваюсь. Поддавшись на мамины уговоры, запихиваю в себя тост и чай. Они одевают меня в тёплую пижаму, укрывают ещё двумя-тремя одеялами, и я опять отключаюсь.

Когда я вновь просыпаюсь, по освещению в комнате ясно, что уже далеко за полдень. На прикроватной тумбочке — стакан воды. Осушаю его до дна. В животе и голове всё ещё круговерть, но, во всяком случае, мне уже гораздо лучше, чем раньше. Встаю, одеваюсь, заплетаю волосы в косу. Прежде чем сойти вниз, задерживаюсь на верхних ступеньках лестницы. Мне немного неловко оттого, как я повела себя, услышав новость о Триумфальных играх. Мой сумасшедший бег, истерика в подвале, пьянство с Хеймитчем... Правда, принимая во внимание обстоятельства, я имела некоторое право на кое-какие поблажки... Счастье, однако, что здесь не было камер — заснять всю потеху!

Когда я появляюсь внизу, мать и Прим снова обнимают меня, но уже без излишних эмоций. Я понимаю, они принуждают себя сдерживаться, чтобы не расстраивать меня лишний раз. Смотрю в лицо Прим и не могу поверить, что это та самая хрупкая девочка, которую я оставила в день Жатвы девять месяцев назад. Сочетание этого страшного испытания и того, что последовало за ним: воцарившаяся в дистрикте жестокость, бесконечный ряд больных и раненых, которых ей зачастую приходилось лечить самой, потому что мать слишком занята — всё это, кажется, прибавило ей лет. К тому же, она подросла; мы теперь почти одного роста. Но вовсе не это заставляет её выглядеть намного старше своего возраста.