Рожденная в огне
Шрифт:
– А Шарон.., она, кажется, вышла замуж за владельца отеля? Я не ошибаюсь?
– Да, и овдовела восемь лет назад.
– Почти тогда же, когда и я. Очень сожалею. Но в утешение у нее осталась дочь?
– Моя мать. Не знаю, правда, была ли она утешением.
К привкусу горечи примешался великолепный вкус форели, кусок которой Мегги как раз положила в рот. И то, и другое она смыла глотком вина.
– Мы несколько лет писали друг другу после того, как Шарон вышла замуж, – вспоминала миссис Суини. – Она очень гордилась своей девочкой. Ее имя.., постойте… Мейв, верно?
– Да.
Мегги
– Шарон говорила, что у дочери были золотистые волосы, – продолжила миссис Суини. – Удивительного оттенка. И темперамент маленькой дьяволицы. Но зато ангельский голос.
Мегги чуть не подавилась рыбой.
– Ангельский голос? У моей матери?
– О да. Шарон писала, что все кругом в восторге, а сама девочка хочет стать певицей. По-моему, она и была какое-то время… – Кристина задумалась, припоминая. – Да, конечно. Она выступала в Горте, Шарон присылала мне вырезки из газет. Но сама я никогда ее не слышала. Это было тоже уже лет тридцать тому назад. Она больше не поет?
– Нет.
Мегги едва не вскрикнула от удивления. Она никогда не слышала, чтобы мать раскрывала рот, иначе чем для того, чтобы пожаловаться или выбранить кого-то. Певица? Почти профессиональная, с ангельским голосом? Боже, уж не говорят ли они о разных людях? Миссис Суини, кажется, что-то еще произносит? Что-то очень вежливое.
– Воображаю, как она была счастлива, что воспитала таких дочерей!
Счастлива? Воспитала? Нет, ее воспитывала, если это можно так назвать, совсем другая женщина. Другая Мейв Фини Конкеннан.
– Полагаю, – медленно проговорила Мегги, – она сделала свой выбор.
– Все мы делаем выбор в этой жизни, – вздохнула миссис Суини. – Шарон сделала свой, когда уехала из Голуэя. Я – тоже. Первое время я очень скучала по ней.
Мегги понадобились немалые усилия, чтобы заставить себя перестать думать о матери. Этим она займется позднее, сказала она себе.
– Я помню бабушкину гостиницу с самого детства. Иногда мы с сестрой помогали ей там по хозяйству. Особенно летом. Уборка и прочее. Я очень не любила этим заниматься.
– Потому вы и пошли по другой дорожке. Слова Рогана прозвучали как комплимент, и Мегги так и поняла их.
– Возможно, вы правы, – согласилась она. – Во всяком случае, моя дорога приносит мне удов г творение.
– Я так и не знаю, что побудило вас заняться вашим искусством?
Мегги сочла невозможным не ответить и на этот вопрос Рогана.
– У матери моего отца была одна ваза, – начала она. – Венецианской работы, как я узнала позднее. По форме напоминающая флейту, из бледного, прозрачно-зеленого стекла. Цвета бутона, из которого затем появляется листок. Мне всегда казалось, более красивой вещи я в жизни не видела. И не увижу. Бабушка говорила, что эта ваза сотворена дыханием и огнем. – Мегги слабо улыбнулась, на какое-то мгновение погрузившись в воспоминания, потеряв нить разговора, забыв, где находится. Глаза ее напоминали цветом ту самую вазу. – Для меня все это звучало тогда как сказка, – продолжала Мегги. – Из дыхания и огня создать вещь, которую можно держать в руке! Бабушка подарила мне потом книгу с картинками – про
– Вот и Роган такой же, – тихо проговорила миссис Суини. – Уже в молодые годы знал, чего хочет, что станет целью всей его жизни. – Она перевела взгляд с Мегги на внука и обратно. – И теперь вы нашли друг друга.
– Видимо, так, – согласился Роган и позвонил, чтобы подавали десерт.
Глава 8
Мегги много времени проводила в галерее. Да и не было причин пренебрегать такой возможностью. Джозеф Донахоу и все остальные сотрудники были к ней предельно внимательны, нередко спрашивали ее мнение, обращались за советом по части размещения работ.
Однако, как это ни было обидно или неприятно, она вынуждена была признаться самой себе, что там, где исполнялись распоряжения Рогана, ей нечего было добавить, нечего менять. Вскоре она целиком положилась на служащих галереи и на их шефа и посвятила все свое время знакомству с предметами национального американского искусства, выставленными здесь в нескольких залах.
Мастерство индейцев очаровало ее. Корзинки и головные уборы, диковинные бусы, всевозможные ритуальные маски. Они будили в ней мысли и образы, которые она спешила перенести на бумагу, чтобы не забыть их.
Погрузиться в работу – было для нее самым естественным и желанным занятием. Когда же голова и руки оказывались свободными, мысли неизменно возвращались к тому, что говорила миссис Суини о Мейв, ее матери.
Сколько же еще в жизни родителей, хотела понять Мегги, оставалось скрытым от нее и сможет ли она когда-нибудь узнать больше, чем знает? О несостоявшейся карьере матери, о любви отца к другой женщине, о том, как же они все-таки жили оба в той семейной тюрьме, куда попали из-за нее, из-за Мегги, родившейся не вовремя, не там и не у тех, у кого было нужно? В тюрьме, которая не дала состояться их мечтам, похоронив самые сокровенные желания и надежды.
Ей нужно было узнать как можно больше, она желала этого и в то же время боялась, что чем глубже проникнет в их жизнь, тем яснее станет для нее, что все прошедшие годы она только воображала, будто понимает своих родителей, на самом же деле мало что знала о них.
И она снова отгоняла мысли о семье и продолжала охотно знакомиться с галереей.
Иногда, если никому не мешала, она использовала кабинет Рогана как свою студию. Там было много света, комната находилась в конце здания, куда почти никто не заходил.
В этот раз Мегги покрыла блестящую поверхность стола куском пластика, сверху положила газеты. Роган не сумеет упрекнуть ее, что она, в нарушение всех местных правил и традиций, испортила его дорогостоящий стол орехового дерева.
Сначала она делала наброски углем. Потом стала добавлять краски, которые купила в соседнем магазине, но то, как получалось, ей не нравилось, и тогда она прибегла к помощи подручных, в полном смысле этого слова, материалов: начала окунать кисть в кофейную гущу, в намоченную золу, проводила смелые линии с помощью губной помады или карандаша для бровей.