Рожденные на улице Мопра

Шишкин Евгений Васильевич

Алексей кинулся к телефону, который был отключен: вдруг она позвонит! Между делом почти машинально набрал номер Осипа Данилкина.

— Я еле пробился в Москву! Ехал с дачи, на каждом километре ментовские посты… — гудел Осип. — Срочно пробирайся к Белому дому! Надо поддержать Ельцина! Туда все наши идут… Надо отстоять свободу! Никита Михалков, Андрей Макаревич — тоже там. Говорят, даже Мстислав Ростропович приехал…

— От кого защищать Ельцина? — простодушно спросил Алексей.

— Ты чего? Даже не в теме? От Янаева и шайки! С ним комсомолец Пуго,

какой-то генерал и колхозник Стародубцев. Но мы этим сволочам не дадим командовать!

— Где Горбачев?

— Прячется в Крыму. Или его прячут… Но ему уже ничего не светит. Все ставят на Ельцина! Всё бросай и — к Белому дому! Улицы перекрыты. Выход из метро на Пресне, говорят, менты блокируют. Пешком добирайся. Из Хамовников вдоль Москвы-реки. Через дворы… Все должны быть там! Сейчас или никогда, понимаешь?! — решительно взывал Осип.

Алексей положил трубку, но трубка, казалось, еще гремела голосом Осипа, призывала, храбрилась, торопила.

— Вика, милая моя Вика, где же ты? — шептал Алексей и бессознательно переобувал домашние туфли на легкие штиблеты, чтобы идти по зову Осипа к Белому дому. Зачем туда идти? — Алексей не обдумывал. Но и оставаться в пустом доме, без Вики, нет никакого смысла. Он написал записку: «Вика! Ключи возьми у соседки напротив, теть Насти. Жди меня! Целую». Уходя из дому, пристроил записку в замочную скважину.

День шел на исход. Солнце скатывалось вниз. Косые тени от высоких домов падали в Москву-реку. Город после рабочего дня затихал и вместе с тем пробуждался, пробуждался, объятый путчем и революцией.

Миллионы голосов враз говорили, и Москва гудела будто улей. Пусть этот гуд не проступал очевидно, слышимо и осязаемо, но он присутствовал умозрительно… Он исходил отовсюду: из распахнутых окон домов, где спорили люди и вместе с ними вещал телевизор, со дворов, где сбивались в группки инициативные жильцы, с набережных Москвы-реки, где вспыхивали митинги, словесные стычки, с мест воинских стоянок, где цепью стояли понурые танки, бронемашины, автобусы.

Этот гуд усиливался, накалялся с приближением к эпицентру. Здесь по-прежнему светило раскаленное солнце. Здесь сам воздух гудел от предчувствия взрыва, схватки, бессмысленного буйства.

На некоторых улицах и переулках, в тупиках и вдоль бульваров, по которым двигался Алексей, стояли танки, бронемашины. Зеленые неуклюжие военные «Уралы» с табличками «люди» громоздились у обочин. Поблизости пестрели желто-синие милицейские машины. Милицейские кордоны делили пространство между гражданскими и военными. Но не везде. В некоторых местах военную технику облепляли гражданские люди.

Двое пьяных парней что-то кричали солдатам, сидевшим на броне БТР, и размахивали бутылкой портвейна, предлагая выпить. Солдаты ухмылялись, помалкивали. Парни пили сами из горлышка и еще громче кричали.

Все больше групп и целых толп попадалось по пути к Верховному Совету. Люди были возбуждены, громогласны. Некоторые группки казались отчаянно слитными, энергично

боевыми.

— Ребята, помогите! Баррикаду в переулке строим. Чтоб танки не прошли. Решетку металлическую перенести!

На клич бросались десятки добровольцев, с ними — женщина с хозяйственной сумкой.

— Господа! У кого есть старая мебель, пианино, диваны! Надо перекрыть дорогу! Не допустим военщину к Белому дому!

Люди тут же единодушно оживлялись. Старичок с седой аккуратной бородкой тащил к баррикаде, в кучу рухляди, кресло с разодранным подлокотником. Двое мужчин молча и напряженно несли диван-кровать. Еще двое несли в кучу хлама парковую скамейку. Стулья, старые табуретки, кухонный пенал, дверь с разорванной дерматиновой обивкой и торчавшим ватином — всё годилось, всё шло, всё одобрялось для баррикад.

— Кучнее, господа! Кучнее складывайте!

«В армии они, что ль, никто не служили? — мимоходом подумал Алексей, глядя на воздвигаемую рыхлую баррикаду, ощетинившуюся ножками стульев и табуреток. — Танк проскочит эту кучу мусора и не заметит».

Группа людей на углу дома взяла в кольцо сутулого рослого мужчину с пессимистичными губами, выгнутыми месяцем, и невысокого толстячка, глядевшегося ядреным боровиком, с отблескивающими залысинами. Все в солидарном поддакивании слушали их суждения о составе ГКЧП.

— Янаев? Так у него ж кличка Гена Стакан. Он же из комсомольцев. Из комсомольского ЦК.

— Дак ведь и Пуго оттуда же вышел! Ну-у, комсомольцы — это жиделяга… Ничего эти недотёпы не смогут. Нечего их бояться! Душить сразу надо… На корню!

— А еще там этот? Здоровенный такой, с туповатой мордой?

— Бакланов, что ли? Министр какой-то. Тому лишь бы танков в стране было больше. А в магазинах пускай пусто будет… Сам-то он при жратве. Вон рожу какую отъел!

— А этот, мелкий? Стародубцев? Он-то откуда выплыл?

— Деревня! Щелкнуть по носу деревенщине, чтоб не лез!

Слаженное обсуждение путчистов неожиданно забурлило, в толпе раздался нетерпеливый голос какого-то отщепенца, соглашателя с гэкачепистами.

— Правильно чрезвычайное положение вводят! Порядок нужен! Горбачев предатель! Американский прихвостень! Заводы разоряют, армию уничтожают… Русским в республиках проходу нет! — выкрикивал невысокий мужичок с острым задиристым носом, в серой рубахе и белой бейсболке.

— Чё правильно? Чё правильно? Сталинского режиму захотел? Опять всех по лагерям?

— Хватит, пожили под коммуняками!

— Прибить этих янаевских сволочей!

— Ельцин им покажет!

— А где КГБ? На чьей стороне?

— Ельцин раздавит и эту гниду. Он всех старперов из ЦК и всех гэбешных сук повесит!

Мужичок в серой рубахе не гармонировал с мнением собравшихся, резал поперек, протестовал, сам распалялся и распалял окружающих:

— А кто он, ваш Ельцин-то? Тот же коммуняка! Секретарь Свердловского обкома. Клейма негде ставить!

Но мужику не давали договорить. Толпа и активисты ораторы — сутулый и боровичок — гасили предательскую пропаганду.