Рожденные на улице Мопра

Шишкин Евгений Васильевич

— Что? Любопытно узнать, — заинтересовался академик Маркелов, чей ум был напрочь лишен высокомерия по отношению к собеседнику, не имей тот даже начального образования.

— Главное в жизни, Виталий Никанорович, — хорошо выпить…

— Как вы сказали? — насторожился ученый, который алкоголь употреблял в очень малых количествах и в исключительных случаях.

— Я говорю: хорошо выпить! — громко и твердо заявил Алексей. — Речь не идет о пьянстве. Речь идет о бодрости духа и тела, которое дает доброе вино… Второе. Отлично закусить!.. Отлично, чтобы даже в воспоминании о еде у вас было ощущение доброго послевкусия… И наконец…

— Что же третье? — казалось, с испугом ждал академик Маркелов.

—

В радость полюбить женщину! В радость! Не просто так… удовлетворение… А в радость! — трактовал Алексей. — Любовь — вещь капризная. Потому радость в интимном деле выше любви.

Должно быть, что-то первобытное, пещерное было в словах Алексея. Казалось, всю его триаду легко развенчать или отнести к юмору, или к «мещанской морали». Но вместе с тем в ней слышалось что-то цельное и неколебимое. Академик Маркелов некоторое время подавленно молчал. Он сидел в допотопном облезлом кожаном кресле, как старый сморчок. В изношенном кафтане, с седой и плешивой головой, ссутулившийся; он, казалось, никаким боком не был причастен к триединству естественных и достаточных для счастья желаний человека.

— Ваш этот философ Череп, — наконец заговорил академик Маркелов, — абсолютно прав. Философию удовольствия он выразил предельно откровенно. Эта философия идет из Древнего Египта и Римской империи. Из Древнего Китая и Индии… Но у любого этноса есть еще философия труда, философия духа.

— Важно, Виталий Никанорович, в вашей будущей книге отразить это! — подхватил Алексей, стараясь подбодрить и подраспалить старика на труд.

— Профессор Калинников в свое время защитил докторскую диссертацию, где систематизировал островные этносы, — сообщил академик Маркелов.

— Издатели бегут от диссертаций, как черт от ладана! — сказал Алексей. — Из-за терминологии большинство гуманитарных диссертаций — будто пачка пельменей, которую забыли на подоконнике возле горячих батарей. Такие расплывшиеся пельмени есть уже невозможно. И выкинуть жалко! Там, среди слипшегося теста, попадается мясо… Кстати, Виталий Никанорович, вы не голодаете?

— Нет-нет, Алексей Васильевич! — испуганно воскликнул академик.

— А если заглянуть в ваш холодильник? — настаивал Алексей.

— Нет, что вы, не надо! — умолительно вскричал Виталий Никанорович. — Ксения неделю назад привезла мне гору продуктов!

Раскланиваясь с академиком Маркеловым, Алексей мимоходом подумал: «Вот она, интеллигентская сущность! Говорить не то, что есть на самом деле. В холодильнике, конечно, хоть шаром покати…»

XI

С Воробьевых, еще вчера Ленинских, гор, с проспекта Ломоносова, где музейно жительствовал академик Маркелов, Алексей поехал в Останкино, в телецентр. Марк Гольдин, из нарождающегося бизнес-племени продюсеров, должен был передать сценарий фильма с названием «Суицид тараканов». Оригинальность сюжета состояла в «чернушке»: на советской коммунальной кухне в голодные коммунистические времена тараканы не могут найти ни крошки хлеба и решают, что жить так дальше нельзя; от отчаяния они бросаются со шкафа на бетонный пол. Выживает только один, который в последний момент цепляется за край шкафа… Сценарий был построен на символах и гиперболах, роли тараканов должны были играть живые актеры-человеки…

Фильм собиралась снять одна из кинокомпаний, которые плодились, как грибы после грибного дождя в грибном лесу, но сперва прыткий издатель Осип Данилкин, друг Марка, хотел превратить сценарий в кинороман. Впоследствии вместе: книгоиздатель и кинопроизводитель — ударить дуплетом: фильмом — по зрителю, книгой — по читателю, которые могли быть в конце концов и теми, и другими одновременно. Таков был художественный проект. В

стране наступало время проектов.

Проезжая по Москве, пересекая город с юга на север, Алексей уже не первый раз ловил себя на мысли, что в городе есть особые очаги напряженности. Они, как особые магнитные поля, будоражили людей, взвинчивали, выводили из терпения, взывали к бунту. Эти очаги были не только у магазинов с длинными маетными очередями, у сберкасс, табачных киосков, бочек с квасом, но и на пустующих порой площадях. Наэлектризованные невидимые туманы стлались по столице.

Взвихренной энергией пропиталась площадь Дзержинского. Здесь, казалось, находился эпицентр отчаяния и бунта. Здание КГБ стало совсем угрюмым и беспомощным, как будто где-то в мировых верхах — возможно, в ЦРУ или на Капитолийском холме — решалось судьбоносное: сносить дом КГБ или поставить на долгую реконструкцию.

Напряженность чувствовалась возле осажденного распрями и невзгодами Кремля. Даже стены, казалось, сильно обшарпались и не гляделись парадно-стольными; в кирпичах чувствовалась рыхлость, дряблость и покорность судьбе.

Напряженность копилась, сжималась, как пружина, на Старой — цэковской — площади, у Большого театра возле постамента Марксу, на Манежной, перед памятниками великим поэтам-свободолюбцам Грибоедову, Маяковскому… Пушкинская площадь незаметно бурлила. Здесь то и дело вызревал митинговый чирей, наливался гноем…

Алексей свернул с Тверской улицы на Страстной бульвар, чтобы за углом припарковать машину и вернуться пешком к Елисеевскому магазину за сигаретами. Проходя мимо Пушкинской площади, он замедлил шаг. У Пушкина разгорался митинг. На белом плакате, который держал долговязый молодой человек, краснела рукотворная надпись: «КПСС — к суду!» Рыхлая, некрасивая, толстая женщина, с толстыми губами, в тяжелых очках надрывно затараторила в мегафон. Она держала фотопортрет Горбачева, под которым было написано: «Хайль Горбачев!» Это была Валерия Новодворская. Разобрать ее речь Алексей Ворончихин не мог, да и не вслушивался, ухватывал невольно отдельные фразы, на которые ораторша наиболее нажимала.

— Мы в стране, где не убраны памятники Сталину!.. Коммуняки затыкают рот Андрею Сахарову!.. Страна все еще лагерь, где… Из Прибалтики наконец-то оккупационные советские войска… Гитлер и Сталин — два политических близнеца…

Вокруг Новодворской негусто толпились люди. Останавливались прохожие зеваки. Люди казались странно обезличенными: невозможно было понять, кто они по национальности, по социальному статусу. Даже возраст этих людей было трудно определить, а у некоторых — даже пол… Все они казались людьми непонятных профессиональных занятий: то ли домохозяйки, то ли «вечные» студенты, то ли безработные неудачники, то ли бывшие сотрудники НИИ, то ли политически подкованные пенсионеры, то ли безвозрастные гуманитарии, чья трудовая стезя очень расплывчата. Их можно, наверное, причислить к интеллигенции, — подумал Алексей, с иронией оценивая сборище под Пушкиным. Наконец Новодворская разорвала портрет Горбачева. Очки ее заблестели от смелости и довольства.

«Нет, батенька! — мысленно произнес Алексей картавым голосом Ленина. — Как бы ни критиковали Советскую власть, она людей напрасно в психушку не сажала». Все знали, что Новодворская еще недавно находилась на лечении в спецбольницах с диагнозом «шизофрения, параноидное развитие личности». Диагноз никто нигде не опроверг.

Возвращаясь из Елисеевского магазина, который не мог кичиться ассортиментом, но который распирало от покупателей, Алексей увидел у памятника другого оратора. Мелкорослый поп с рыжей бородкой, в рясе, с серебристым крестом, что-то бормовито гудел в мегафон. Алексей узнал его: Глеб Якунин.