Рожденные на улице Мопра
Шрифт:
В дальнейшем Алексей брал свою танцовщицу везде, где ловил… На стуле, на столе, в кухне, в ванной под душем, на полу на ковре, в кладовке, куда Вика от него игриво пряталась. Вика сводила его с ума, и он не мог остановиться. Весь дом, вся его однокомнатная квартира, превратилась в полигон изматывающей неостановимой страсти.
Время уже подкатывало к утру. Шторы раздернуты, окно нараспашку. Сквозь сизую наволочь прозрачных облаков брезжила луна, размытая тень от каштана падала на подоконник, кроткий бисерный блеск звезд угадывался сквозь листву. Алексей лежал на кровати, курил, смотрел в окно, побаиваясь оборачиваться к Вике. Он не мог уснуть, он не мог успокоиться. Она бесконечно возбуждала
Дневная жара не успевала выветриваться из города ночью. Утренняя прохлада была слишком тепла… Вика лежала нагая. Должно быть, она только что уснула. Волосы у Вики приглушенно серебрятся от лунного света, исцелованные губы припухли, живот гладкий, соски на груди отчетливо-крупные, не остывшие… Она опять манила Алексея внутренней тягой. Казалось, в нем уже не осталось никаких мужских сил, но вот Вика вздохнула, согнула ногу в колене, пошевелила рукой, качнулся сосок на груди. В Алексее опять пробуждался вулкан. Он опять искал губами ее губы, ловил дыхание, разворачивал ее к себе, уставшую и податливую:
— Лешенька, может быть, потом? Мне уже больно. Я не могу…
В ее голосе звучал шаманский призыв сладострастия.
— Милая моя, я тоже не могу держать себя. Я осторожно… Я очень осторожно.
От ее сопротивления-непротивления он заводился еще сильнее, до полной немощи, полного истощения. В конце концов, чтобы уснуть, забыться и не умереть от сексуального переизбытка, Алексей пришел на кухню, налил почти полный стакан коньяку и выпил залпом. И отрубился — уснул мертвецким сном.
Перед тем как пьянеющую голову наполнил густой туман сна, он подумал: «Я очень счастливый человек. Я снова люблю женщину».
Лодку закручивало в водовороте.
В пору горбачевского безвременья Павел Ворончихин часто слышал от собратьев военных устрашающе мстительный возглас:
— Поднять бы Сталина! Он бы в неделю порядок навел!
Павел Ворончихин не оспаривал такие заявления — горько усмехался.
1934-ый год. XVII съезд ВКП(б). «Съезд победителей». Торжество социализма в СССР. Впоследствии половина участников знаменитого съезда арестована, большинство из них — расстреляно. (За подписью Сталина.)
Несколькими годами ранее. Начало тридцатых. Небывалый мор. Неурожаи, голод — в Поволжье, на Украине, на Кавказе, в Казахстане. Сталин беспомощен, бессилен. Жертвы — миллионы.
Чуть раньше. «Год великого перелома» — по Сталину. Коллективизация, борьба с «кулаком», выселение. Позднее, в 1942-ом году на вопрос Черчилля: как далась стране коллективизация? — Сталин признается: «Тяжело…» Сколько ж миллионов русских судеб скрылось за этим «Тяжело…»!
В 1937-ом сталинский молох требовал новых жертв. По городам и весям разосланы плановые цифры «приговоренных на смерть» — столько-то истребить «врагов народа» в губернии, в уезде, — всё под сталинским лозунгом: с построением социализма классовая борьба усиливается… В некоторых губерниях планы ретиво перевыполняли. Летели головы не только бесправных «зажиточных» крестьян, добивали потомков-отпрысков дворян, священнослужителей, политических врагов-троцкистов, и дальше — по всей советской номенклатуре: ученых, чиновников, деятелей искусства. Военных — невзирая на звезды и прежние революционные заслуги.
…Начало войны. В самую трагическую ночь — на 22 июня 1941 года — люди, гражданские и военные, даже в приграничной зоне сидели в кино, танцевали на танцплощадках под духовой оркестр и баян, гуляли в теплую звездную пору. Это была вершина сталинского бардака, кажущегося абсолютным порядком…
Павел Ворончихин не раз спрашивал себя: почему вождю всё сходило с рук? Почему никто из
Простой смертный добраться до вождя, конечно, не мог. Но ближнее окружение, генералитет? Как в рот воды набрали… Молчат! Нет, не молчат — славословят и кладут свои же головы под сталинскую секиру!
По наитию, по представлениям, сшитым из впечатлений от рассказов очевидцев, из мемуаров и документов, Павлу Ворончихину казалось, что страх и опасливость двигали и самим Сталиным. Подозрительный, жестокий, южно-горного замеса, — такие обожают лесть, угодливость, — дорвавшись до власти, он собрал вокруг себя людей собачьей преданности. Даже некоторые послабления и шутейное острословие в его поведении подтверждали его страх, который выворачивался несгибаемой волей в достижении своих целей, истовостью в истреблении даже своих верных слуг.
Иосиф Сталин представлялся Павлу человеком одиноко ухмыляющимся, ядовито смакующим проявления своего коварства, которое самовлюбленно считал умом, прозорливостью и талантом. Такой тип людей умеет глумиться над теми, кто их слабей. Такие нервно, болезненно принимают любую удачу тех, кто им не подчиним. Такие нетерпимые тщеславные люди тянутся к искусству. Что-то ищут в художественных вымыслах. Сами что-то пробуют творить. То стишки писать, то картинки рисовать, то коллекционировать раритеты; десять раз пойдут на одну и ту же пьесу в театр и прослезятся под классическую музыку… — подпорки собственной натуре; дескать, не пуста натура, духовно насыщена. Но именно в этом замахе на искусство и интеллигентность, считал Павел Ворончихин, Сталин обнажал свой духовный примитивизм, неспособность понять чью-то живую, неискусственную боль. Сталин оградил себя от семьи, зато приблизил к себе халдеев.
Окружение Сталина не было стайкой одержимых, — всё видело, знало, само загребало руками жар, становясь соучастниками. Но под аплодисменты и здравицы толпы подчинялось страху, который парализовал рассудок, достоинство и совесть. Этот страх окружения, как броня, защищал вождя.
Страх можно одолеть только холодным целенаправленным расчетом. Трезвый разум мог разглядеть в «отце народов» своенравного грузина-властолюбца, бывшего революционного террориста, нелюбимца Ленина, вздорного отца и мужа, безжалостного управленца, циничного военачальника.
Теперь в мемуарах маршалов и генералов Павел Ворончихин угадывал страх. Даже спустя многие годы после войны и смерти Сталина в книжных воспоминаниях полководцы завуалированно оправдывали страх или крайнее отчуждение, которое испытывали перед Сталиным. Они не хотели сознаваться в своем страхе, потому и раскрашивали всяк на свой лад монументальную личность вождя.
В итоге всё сводилось к одному: победителя не судят. Сталин даже как символ беспримерно велик и внес колоссальный вклад в дело Победы. Но какова цена? Павла Ворончихина всегда раздражали слова модного песнопевца: «А нам нужна одна победа — мы за ценой не постоим…» Что значит: за ценой не постоим? Чем платить думаете? Кем? Двадцать семь миллионов… А число калек? Пленных? Только в начале войны, в 1941-ом, подняли руки вверх больше двух миллионов советских солдат… А если бы цена Победы была сорок, пятьдесят миллионов? Всё равно — Сталин великий вождь и генералиссимус! За ценой-то он не стоял… Тот же жирный лис, враг России Черчилль восхвалял Сталина. Советский узурпатор был ему тактически очень удобен и выгоден. Ведь миллионы погибших в борьбе с Гитлером — русские, не англичане!