Розыск продолжать

Васильев Борис Львович

— На Юрку! — смеюсь я. — Как он тогда с рюкзачком-то, а? Ведь я ему еле-еле тот рюкзак до электрички допер!

— Парень он крепкий... — задумался егерь, или мне показалось? — Стрельбой, говоришь, вместе занимаетесь? Руку набить, конечное дело, всегда пригодится. Это, как говорят, не помешает...

Он что-то еще мямлил и пил, пил да мямлил, а мне вдруг показалось, что он запуган. Запуган, как запуган был Вовочка, и, чтобы проверить эту свою догадку, я взял да и брякнул:

— А зря это Юрка: ну какой из него охотник? Бегать не любит, крови не любит...

— Боится! — шепотом перебил дядя Миша и, перегнувшись через стол, схватил меня за руку. — Поверишь ли, я свежатины принес — ну, впервой, как познакомились

тут! — хотел подарок ему. А она теплая, свежатинка-то, кровит. Так, поверишь ли, затрясся он, побелел и... — егерь перешел на совсем уж сдавленное сипение, — револьвер вытащил. «Становись, — говорит, — к стенке!» Ну, конечное дело, я... Стал я. Где велел.

— Шутил он! — усмехнулся я, а у самого в голове такая пляска пошла: «кровь», «револьвер», «к стенке». — Давай выпьем, дядя Миша...

Всего ожидал, прямо скажу, но того, что случилось, и в бреду бы не предположил. Егерь вдруг поднялся, ткнул меня рукой, сказал с обидой: «Шутил, значит? Шутил, да?..» И, качнувшись, подошел к бревенчатой стене, на которой вразнобой висели вырезанные из «Огонька» картинки. Встал под ними, глянул на меня и сорвал вдруг правой рукой аляповатую типографскую копию суриковской «Боярыни Морозовой».

— А ну, поди сюда. Поди. Глянь, пока обратно не завесил!

Я подошел: в темном бревне отчетливо виднелась дырка. От пули. На уровне лба дяди Миши, покрытого сейчас крупными каплями пота.

— Во как шутил. — Он вздохнул и снова старательно завесил пулевое отверстие «Боярыней». — Веселый он у тебя парнишка.

Что-то он еще бормотал, я не вслушивался. Я воочию видел дырку в бревне, дырку от пули, и она казалась мне почему-то необычной. Не так-то много в те годы я повидал оружия, но все-таки кое-что представлял себе, и эта дырка не вписывалась в мое тогдашнее представление. И поэтому спросил я егеря, прямо скажем, не о том и глуповато:

— Один раз выстрелил?

— С меня хватит, — буркнул дядя Миша и пошел к столу. — Я на фронте пулеметчиком был, насмотрелся, как говорится, и наслушался. Но чтоб зазря подыхать...

— Что он привез в рюкзаке? — спросил я.

Зря спросил, не подумав: опыта было маловато. Егерь медленно поднял тяжелую голову, повторил раздельно и трезво:

— Чтоб зазря подыхать?..

Тут я сообразил, что у него ко мне отношение двойственное. Он считает меня то приятелем Милорда, то его конкурентом, а то и врагом. Спьяну он пытался играть сразу на всех клавишах, но запутался, наболтал лишнего и, кажется, решил молчать вглухую. Это никак меня не устраивало, подливать дяде Мише было опасно: он мог воспользоваться этим и разыграть пьяного, и я решил открыться. Риск тут был: если дядя Миша успел по уши влезть в уголовные дела Юрия, он будет в лучшем случае отмалчиваться, если не попытается навсегда избавиться от меня: оружия у него достаточно, а лес глухой. Но, кроме риска, имелся и добрый шанс: он не только боялся Милорда, он его ненавидел. И действия его в случае, если я представлюсь ему официально, впрямую вытекали из борьбы этих двух крайностей: какая победит, за той он и пойдет.

Честно говоря, я стараюсь по возможности работать под любой крышей, кроме своей собственной. Дело не в том, любят у нас милицию или не любят: милиция не девушка, ей не любовь нужна, а искренняя и четкая помощь. И вот в искренности я, честно говоря, сомневаюсь, потому что милиции побаиваются и связываться с нею избегают всеми силами. А какова гарантия искренности при таком отношении? Нет никакой гарантии, поскольку люди пытаются угадать, что тебе хочется узнать да услышать, если дело, естественно, не касается преступления непосредственно. Мундир (а удостоверение — тот же мундир) невольно заставляет отвечать «так точно» да «никак нет» куда чаще, чем размышлять, высказывать свои предположения, сомневаться или, упаси бог, спорить. Такова объективная реальность, которую следует учитывать,

хотя я никоим образом не отрицаю и ценности свидетельских показаний, данных с полной искренностью человеку в мундире. У каждого — свой метод, и я, к примеру, изо всех сил избегаю официальных представлений, вопросов и допросов. Но в том конкретном случае раздвоенность в душе егеря заставляла меня отбрасывать привычные методы, хотя и не было еще у меня ничего привычного.

Подумал я, покурил, дал дяде Мише успокоиться и положил перед ним милицейское удостоверение. Он сперва долго глядел в него, потом взял в руки, повертел, во все печати всмотрелся, чуть ли на зуб не попробовал.

— Не врешь?

— Младший лейтенант милиции Валерий Минин. Удостоверение подлинное, я тоже подлинный.

Могли бы вы его поведение предсказать? Человек не просто существо сложное, человек — существо непредсказуемое. Понимаю, что преувеличиваю, только егерь дядя Миша заплакал. Здоровенный детина, хитрован, стригущий червонцы, а то и сотенные с любого, кого бог пошлет, выпивоха и пулеметчик Великой Отечественной заплакал над моим удостоверением личности, и я даже испугался, что его слезы тушь в нем размоют. Да не пьяными слезами заплакал, которым грош цена в базарный день, а самыми что ни на есть искренними, облегчающими и очистительными. У меня даже руки задрожали, и я снова закурил, чтоб успокоиться. Курю, его не трогаю, а он шепчет: «Спасен. Слава тебе, господи, спасен...» Потом утерся, сказал, не глядя:

— Тут человека убить что комара раздавить. Убил, зарыл, и никакая милиция тебя никогда не отыщет. А Юрка меня с осени на мушке держит: приезжает вдруг, выслеживает, расспрашивает. Может, и сейчас где затаился, только вдвоем мы теперь, поостережется.

— Что он в рюкзаке возит?

— Поверишь ли, лейтенант, консервы. Какие, сказать не могу: не видел я их, а щупал. Юрка до ветру вышел, ну, я и пощупал: банки. Похоже, тушенка.

— А куда прячет?

— Не знаю, — виновато вздохнул егерь. — Видно, тайник где-то. Я следить не решился: оплошаешь — и пуля меж глаз. Без разговору и промаху.

— Сколько раз он привозил консервы?

— Раз шесть, что ли. Килограмм, я думаю, по двадцать зараз, если не все двадцать пять. Приезжает вечером без всякого предупреждения, ставит мне бутылку, а сам — ни-ни. Ни грамма. С рассветом надевает рюкзак, берет мои лыжи — и в лес. До обеда.

— Часов, значит, восемь пропадает?

— Выходит, что так. Возвращается пустой, ничего в рюкзаке. Пообедаем, и он сразу же идет на электричку.

Я считал. Восемь часов на два конца — четыре часа ходьбы: это если дойти, развернуться и — назад. Но, во-первых, ему надо рюкзак выгрузить, груз припрятать, возможно, и следы убрать. А во-вторых, туда и обратно у него неравны: туда — двадцать килограммов на горбу, обратно — налегке. Если все учесть, все факторы, то больше двух — двух с половиной часов на дорогу в один конец брать нельзя. Нереально: это ведь не эстафета, не биатлон. Это переброска груза на собственном горбу и не по лыжне, а по целине, по чистому снегу.

— С какой скоростью можно идти по лесу на лыжах?

— Ну, километра четыре в час, и то взопреешь. И снег рыхлый, и лыжи у меня тяжелые.

Взопреешь... Нет, ничего подобного Милорд допустить не мог, как я считал. А из этого вытекало, что более трех километров в час он не делал. Трижды два — шесть, от силы — семь километров, ну, пусть даже семь с половиной. Я взял карту, которой снабдил меня Осипов, нашел домик егеря и отмерил от него два кольца: в пять с половиной и в семь с половиной километров. Где-то внутри этой двухкилометровой «баранки» и должен был находиться тайник, в который зачем-то регулярно отвозил съестные припасы меткий стрелок Юрий. Это могло оказаться ямой, старой медвежьей берлогой, крутояром, еловым выворотнем, наконец: везде можно было организовать склад и замаскировать его.