Руда
Шрифт:
И со страшной силой пнул мужика в выгнутую обнаженную грудь. Мужик стих.
Булгаков отвернулся и перекрестился.
— Убил ты его, Акинфий Никитич, — тихо сказал он.
— Нет, что ты… Я легонько.
— Убил.
— Он и был дохлый… Ну, едем?
Показал рукой на хоромы. До них было шагов сто. Булгаков вздохнул и полез в тележку. Опустившись грузно рядом, Акинфий темно глянул в глаза шихтмейстеру и проговорил:
— Беглый это был. Из моих. Не люблю таких.
Холод пробежал по хребту шихтмейстера. Он съежился и промолчал.
ЛИЗУ ПРОДАЛИ
Татищев получил отставку от горных дел. Указ императрицы был благосклонный. Татищева повысили в чине. Ему поручили Оренбургскую экспедицию. Его даже не отрешили совсем от управления уральскими горными заводами.
Но суть указа была другая: Татищеву приходилось немедля уехать из Екатеринбурга на юг, в башкирские степи, откуда влиять на судьбу горного дела он никак не мог. В то же время во всех неудачах генерал-берг-директор мог вину свалить всё-таки на него.
Татищев жестоко заболел. Он даже не мог ходить. Изменив на этот раз своим правилам, разрешил врачу навестить его: не хотел, чтобы кто-нибудь счел его болезнь притворной. Врач заявил, что об отправлении в путь не может быть и речи. Татищев кивнул головой и отпустил врача.
— Андрей Федорович, — сказал он советнику Хрущову, — поручаю тебе окончание заводов. Не надеюсь, что долго усидишь здесь: Шемберг не допустит; но покудова присылай мне в степи известия. Наипаче о заводе при горе Благодати.
— Вы еще не скоро уедете, Василий Никитич, — возразил Хрущов.
— В три дня собраться надо. Помоги-ка встать.
Перешел в кабинет и рухнул в кресло.
С болью смотрел на полки книг, любовно собранных, — больше тысячи томов тут, — на редчайшие свои минеральные коллекции.
— Всё оставить придется. Дай вон ту книгу, упсальский сборник. Вон та, в зеленой коже.
В книге — статья Татищева «О мамонтовых костях». Единственный пока напечатанный труд Василия Никитича. Отобрал еще три книги, самых любимых:
— Эти возьму. Остальное всё — здешней школе.
Рассматривал карту: каким путем скорее можно попасть к месту новой службы, к Оренбургу?
Решил ехать водой — путем уральского металла: по Чусовой сплыть в Каму, по Каме — в Волгу, по Волге — до Самары.
Другой путь — на новопостроенную Челябинскую крепость и от нее на юг пустынными степями — ближе, но опасен. Без большого воинского отряда им воспользоваться нельзя.
— Прикажи, Андрей Федорович, немедля готовить барки на Уткинской казенной пристани.
На другой
— А какая одна осталась?
— Ожидает зверей для императорского зверинца.
— Императорского… На чем же можно сплыть?
— Есть малые лихие лодки. Но Чусовая еще полна вешней воды и очень быстра; может разбить лодки…
— Еду в лодках, — перебил Татищев.
К избе старухи Маремьяны в Мельковке подъехали дрожки, запряженные парой. В дрожках сидели приказчик Демидова Мосолов и повытчик из Конторы судных и земских дел. С запяток соскочил солдат и постучал, не жалея кулака, в оконницу.
На стук выбежала перепуганная Маремьяна:
— Меня, что ли, надо, соколик?
— Подходи, — буркнул солдат и указал на дрожки.
— Меня ли?
Повытчик, держа в руках бумагу, важно сказал с дрожек:
— Ты ли будешь Маремьяна, солдата Сунгурова жена?
— Я.
— Проживает ли у тебя Лизавета, Павлова дочь?
— Лиза? Про Лизавету спрашиваете?
— Есть, — сказал Мосолов и слез с дрожек. — Пошли. Где она?
Солдата оставили у крыльца, сами вошли в избу.
— Показывай оную Лизавету.
Лиза побелела со страху, таращила глаза на Маремьяну, по ней стараясь понять, что этим людям надо.
— Ты ли Лизавета, Павлова дочь, деревни Теплого Стану, помещицы Измайловой крепостная?
Лиза молчала.
— Дробинина она, — вмешалась Маремьяна, — Андрея Дробинина, рудоискателя, жена.
— Не похоже, что помешанная, — сказал повытчик Мосолову.
— Всё одно. Годится.
— Показывай пашпорт, — приказал повытчик.
— Мужняя жена она, — заплакала Маремьяна. Ноги у нее подкосились, хотела пасть на лавку, но не посмела. Прислонилась к косяку. — Кого хотите спросите, все знают: отпустили ее из тюрьмы, безвинную.
— Спрашивать не будем. Ты, Лизавета, крепостная девка помещицы Измайловой. Не отпираешься?.. Была, то есть. Теперь слушай купчую: «Тысяча семьсот тридцать шестого года, августа в пятый день капитана Василия Львова сына Измайлова жена его Софья Максимова дочь, в роде своем непоследняя, продала я обер-цегентнеру и кавалеру Никите Никитину сыну Демидову и наследникам его крепостную свою дворовую девку Лизавету Павлову, 22 лет, а взяла я, Софья, у него, Демидова, за оную дворовую девку денег пятнадцать рублев». — Слыхала? — Повытчик сложил бумагу. — А это твоего господина доверенный приказчик. Будь ему покорна. Бери ее, Мосолов.