Руда
Шрифт:
— Богатые едут, — сказал манси.
— Ты и по прозвищу еще назовешь. Экие глаза! Демидовы, скажи?
— Не знаю.
«Может, и верно демидовские люди», — забеспокоился Егор. Недолго раздумывая, стянул кафтан, лег и накрылся с головой. Манси тихонько пел под плеск волн непонятную песню. «Анта сюнэ, анта сюнэ…» — слышалось Егору.
— Проехали, — сказал манси и засмеялся.
Лодки уже скрылись за поворотом.
— И верно богатые?
— Да. Один очень мягко лежит, старик.
— Ну, богатые на таких лодках
— Зачем тебе?
— А так.
Манси нараспев сказал десяток слов.
— Что значит?
— Значит: «Из святого озера с золотой водой вытекает речка, извилистая, как гусиные кишки».
— Вот как! Баско! «С золотой водой».
— Из песни это… Готова рыба. Бери, гость, ешь.
— А ласточка по-вашему — ченкри-кункри?
— Ченкри-кункри.
Смеялся Егор; смеялся, глядя на него, старый манси.
Больного и желтого, на носилках принесли Татищева к пристани. Советник Хрущов просил разрешения проводить его до устья реки Серебрянки, откуда советник хотел проехать на Благодать.
— Добро. Проводи. По пути еще инструкции дам, — согласился Татищев.
Белесая горькая дымка висела над рекой: где-то горели леса. Уже на второй день пути Чусовая примчала лодки к горному хребту. Отвесные скалы сдавили реку. С боков, спереди, сзади — лесистые склоны и обрывы. Дали не было, всё время точно среди озерка неслись лодки. Неслись прямо на мраморную стену. Кормщик сует весло в воду — поворот, лодка огибает скалу, и впереди снова продолговатое озерко, и скалы вокруг. Грести не было надобности: вода падала, как с горы.
Часто встречались перекаты — узкие места с приподнятым каменистым руслом. Вода, сжатая больше обыкновенного, с большой силой вырывалась вперед. На перекатах вода кипела и шумела, лодки летели стремглав.
Встречных барок не было: против такой стремнины бурлакам не вытянуть.
Под скалой на берегу сидел манси-охотник в звериных шкурах. Перед ним горел маленький костер. Кто-то еще лежал у костра, выставив худые лапти к реке. Струя промчала лодки так близко от берега, что слышен был запах дикого лука, пучок которого лежал у костра; видны были все морщинки на лице улыбавшегося манси.
— А того вогула, — сказал Хрущов, — помните, Василий Никитич, который гору Благодать открыл?
— Чумпин, помню.
— Худо с ним поступили его родичи. Сожгли его, говорят, живым на вершине горы.
— Изуверы. Темный народ. Да что с них спрашивать, когда в европейских государствах темноты и суеверий вдосталь! Кто тебе про сожжение Чумпина сказывал?
— Мосолов, приказчик Демидова Никиты.
— Этот и сам бы сжег, не поморщился. Со злорадством, поди, рассказывал. Не удалось Демидовым гору Благодать взять, протянули руку, да отдернули. А может, еще надежды не оставили. Генерал-берг-директор им сватом будет. Всё теперь раковым ходом пойдет.
КАРАВАН
Глухо бухали пушки. Проба, Близко крепость. С колес падала сухая пыль. Безветрие. Зной. Егор сердился на понурую лошадь: тащится, как улитка.
Рои белых мотыльков снежинками сновали в воздухе. Возчик, замахиваясь кнутом, каждый раз сбивал нескольких.
Без конца тянулся Верхисетский пруд — слева, за соснами.
— Я пеший скорей дойду, — скучал вслух Егор.
— А иди, — вяло соглашался возчик. — Кобыле легче будет.
Показалась крепостная стена. Наконец-то!
— Крестный ход идет, — сказал возчик.
От крепости двигалась длинная толпа с иконами, с хоругвями. Впереди — церковные в блестящих ризах.
— Тебя, что ли, встречают? — усмехнулся возчик.
Голова толпы взобралась на холм и остановилась, хвост подтягивался, собирался в кучу. Два голоса запели. «Даждь дождь земле жаждущей, спа-асе…»
— Молебен! — Возчик сдернул шапку. — Ладно бы, коли б вымолили, а то всё горит.
— Погоняй!
Колеса стряхнули пыль на бревенчатом мостике у бастиона, телега въехала в крепость. Знакомые запахи серного дыма медеплавильных печей, свежего хлеба, застоявшегося пруда, перегретого тесного жилья налетели на Егора. Крепость, показалось ему, стала меньше, теснее, дома — пониже.
Подскакивая на телеге, Егор похохатывал: всё было чудно, всё смешило. Среди прохожих были знакомые, но никто не узнал его под слоем пыли, в заплатанной одежде, в лаптях, с обвисшей, перемятой шляпой-гречневиком на голове.
Справа — Главное правление, слева — сады офицерских дворов… Завтра. Завтра Егор сюда победителем явится.
На Базарной стороне рассчитался с возчиком, чуть не бегом помчался в Мельковку.
За восточными воротами — знакомые темно-зеленые скалы, ряд кузниц, дорога на Шарташ и свороток домой. Вон и рябина у избы. На огороде ботва высокая и зеленая, — поливает, видно, Лизавета, не скупясь.
Перелетел через крылечко:
— Здор о во!.. А, Кузя, ты, — вот славно!.. Постой, что ты? Хворый? Или тебя зверь поломал? А где наши?
— Егорша… Ничего ты не знаешь. Лизу-то продали!
— А ну тя!
Поверил сразу. По Кузе видно — что-то стряслось. Но чувствовал пока только досаду, что не по его выходит. Всю дорогу мечтал: хотел как светлый праздник явиться, всех осчастливить, — а тут вроде и не до него.
— Мать где?
— В церковь пошла. Крестный ход, что ли.
И это не так. Мать должна быть дома. Стоять непременно у печки, всплеснуть руками, заплакать:
«Егорушка воротился!»