Рукопись Бэрсара
Шрифт:
— Тебе что, приспичило от меня избавиться? Вчера Угалар… такого страху натерпелся, что вспомнить стыдно… а толку?
— Как посмотреть. Если он тебя не вздёрнул на первом же суку…
— За этим ты меня и посылал?
— Не совсем, — ответил Баруф спокойно.
— Вот и ступай к Тубару сам!
— Брось, Учитель, — вступился Эргис. — Ты черта переговоришь, а деда и подавно!
— Вот я с чёртом и потолкую!
— Ладно, — сказал Баруф, сдвинул котелок в сторону и выложив на стол самодельную карту.
— Тут обстановка на вчерашний день. Запоминай.
К
Баруф молчал, угрюмо сутулясь в седле. Я знал, что он не хочет меня посылать, и если посылает, то просто нельзя иначе. Я знал, что он за меня боится, а я своё отбоялся ночью.
Кони выбрались за старую лесную дорогу и пошли немного живей. Баруф остановился. Мы уходили, а он стоял и глядел нам вслед, и это было довольно забавно. Картина, достойная кисти Аргата: так провожают героев.
Слишком прозрачно и звонко было морозное утро, слишком бел и наряден придавленный снегом лес, чтобы хотелось думать о смерти. Смерть — это когда над тобою дождь и ненастье, когда на душе камнем лежит тоска, а сейчас все светло и просторно, как этот белый лес, как этот белый прозрачный день. Может быть в этом есть немного игры — но очень немного. Просто пора сменить раздумье на дело, просто хочется жить, просто поскрипывает заледеневшая кожа седла и позвякивает сосульки в конском хвосте, а Эргис молчит, и можно подумать о том, о чём не надо бы, но очень хочется думать.
Я ехал и думал о Суил. За одно я могу поблагодарить этот мир: наконец-то Миз ушла из моей души. Не сразу и не легко — я и сам не знал, как крепко это во мне сидело. Словно невзрачный сорняк с огромными корнями; как будто немного места занимала она в моей жизни: жалкий остаток, не отнятый работой — а оказывается, нет местечка, куда бы не пророс один корешок, и всякая мысль отзывается болью — нет, уже не о ней. О том, что целых восемь лет она не любила меня. Оказывается, я покупал её за деньги и за тряпки, и думал, что она меня любит, и прощал ей за это все — даже то, что не надо было прощать. Я почти не думал об этом в аду двух последних лет, но в Квайре эта боль вдруг проснулась во мне, и мучила, и будила по ночам… ещё долго болело бы, если бы не Суил.
Я не заметил, как это все началось. Просто думал о хуторе Зиран, а оказалось: о Суил, о Квайре — а оказалось: о Суил. О работе — а оказалось: о Суил. Я сам удивился, когда это вдруг понял. Что для меня Суил? Милая девочка, деревенская простушка себе на уме. Что бы могло нас связать? У меня не было даже влечения к ней. Сколько раз во время наших осенних походов мы лежали вдвоём за кустами, пережидая стражу, однажды нам пришлось ночевать в каком-то складе, потому что мы не успели уйти из Квайра до закрытия ворот; сколько раз я брал её на руки, перенося через ручей, — и ни разу ничего не шевельнулось во мне. Она оставалась для меня почти
А теперь я думал о ней. Думал сладко и безнадёжно, не как мужчина о женщине; я не мог представить её ни возлюбленной, ни подругой — мне просто нужно было, чтобы она была в моей жизни, и я мог бы вот так безнадёжно и томительно думать о ней.
Состояние, характерное для подростка, очень забавно для немолодого мужчины, над этим стоило посмеяться, я и смеялся, смеялся, пока путался в снегах бесконечной морозный день, но снова зарозовело небо, кони вышли на утоптанную тропу, и Эргис обернулся ко мне:
— Скоро. Чуешь, дымом тянет?
Пожелтели и умерли розовые блики; тропа вильнула в последний раз и вытекла на поляну. Просто сказка: дремлет под белой шапкой избушка, тёплый свет из окошка упал на снег — только вот трое солдат у крыльца не вписываются в картину.
Я спешился, бросил кому-то поводья, с трудом открыл разбухшую дверь.
Привычные декорации: тяжёлые бревна стен, блестящий от копоти потолок, грубый стол посредине. Только на нарах роскошная черно-багровая шкура, и на столе не лучина, а саккарский светильник-ладья.
Тубар не встал мне навстречу — только чуть отодвинулся от стола и подчёркнуто уронил ладонь на рукоятку сабли.
Я поклонился.
— Приветствую вас, доблестный тавел.
— И я вас, биил…
— Бэрсар.
— Известная фамилия.
— Я не делаю ей чести.
— Что же так?
— Я — первый бунтовщик среди Бэрсаров.
Он хмуро поглядел на меня, пожал плечами и приказал:
— Раздевайтесь!
Вовремя, потому что я был озадачен. Что-то тут было не то. Если Тубар сам тайно приехал на эту встречу, почему он так осторожен? И я неторопливо — много дольше, чем надо — снимал сатар, куда его деть, и, наконец, кинул на нары в стороне от роскошной шкуры. Отправил тапас, пригладил волосы и спокойно встал перед Тубаром.
Он зорко разглядывал меня небольшими тёмными глазами. Совсем простое лицо — лицо старого охотника или солдата: обветренное, с жёсткими морщинами, с щетинистой седоватой бородкой.
— Садитесь, — велел он, наконец, и я с удовольствием сел, а Тубар все молчал, сверлил меня взглядом, и его молчание уже попахивало угрозой. Мне стало легче, когда он заговорил:
— Я ждал Калата.
— И в лесу есть глаза, — сказал я спокойно. — Огил не хотел бы вам повредить.
— А вы?
— А я никогда не бывал в Лагаре.
Он усмехнулся.
— Так чего ему от меня надо?
— От вас? Ничего.
Тубар нахмурился и положил на стол руки. Руки тоже были плебейские: большие, красные, с короткими пальцами.
— А какого черта я сюда перса?
— Не сочтите за дерзость, славный тавел, но я хотел бы, чтобы вы позволили мне говорить.
Он кивнул.
— Не мне объяснять вам, доблестный тавел, какое бедствие для наших стран эта война…
— Вот как заговорили, когда я вас прижал!
— Нас? По-моему, это же, — слово в слово! — Огил вам говорил ещё на улице святого Уларта!