Рукопись Бэрсара
Шрифт:
— Да, девка, хлебнёшь лиха!
— Что делать, мил человек, беда беду ищет!
К городу подъехали в сумерках, и Суил уверенно повела меня по раскисшей улицы вдоль добротных заборов. Тяжёлая калитка, мощённая камнем дорожка, какие-то смутные постройки, длинный бревенчатый дом.
И опять нам открыла женщина.
— Суил, голубушка! — закричала она. — Вот радость-то! Ой, как промокла!
— Я не одна, Ваора, — осторожно сказала Суил. — С дядей.
Многоопытные тёмные глаза меня изучили, насмешливая улыбка протекла по бледным губам.
— Не больно-то дядя на тебя походит!
— Беда, коли б на мать-отца
Ваора почему-то зашлась смехом, так, хохоча, и потащила девушку в дом. Сделала несколько шагов, вернулась, поклонилась:
— Не прогневайтесь, добрый человек, на бабью дурость. Рада вам в дому моем.
Вдвоём со служанкой они быстро накрыли ужин, потом она отослала служанку и тихо присела рядом с Суил. Подпёрла ладошкой щеку, сидела и молча смотрела.
— Чего это ты затуманилась, Ваора?
— А с чего веселиться?
— Что-то у тебя на дворе не так?
— А я мастерскую Атабу Динсарлу сдала, — она засмеялась негромко, злобно. — Поднялся с войной ровно на доброй опаре — ещё пятерых подмастерьев взял. А я его и прижала. Три раза уходил… ничего, воротился. Где ж ныне вольную мастерскую взять… со всем обзаведеньем…
Дикая злоба была на лице Ваоры; сузились и засверкали глаза, выглянули из-под верхней губы мелкие зубки, и сразу она удивительно похорошела. Тихо, коротко посмеиваясь, цедила сквозь зубы:
— Думал, оболтает меня, при расчёте надует… не на таковскую напал! Я Тасу, писцу из Судейского приказа, заплатила, он и написал договор… с крючками. Ещё до мяса его обдеру!
— Зачем, Ваора?
— А зачем он тогда смеялся?
— Вольно ж тебе на погань душу тратить! В нем ли горе?
— А до тех-то мне не достать!
Постелили мне в узкой каморке, где едва помещалась кровать, и я мигом разделся, закутался в одеяло и упал в темноту.
А когда я проснулся, в окошке стояла предрассветная муть. Лежал среди скрипов и шелестов старого дома и думал, как же нам мало надо. Поел, обогрелся, выспался — и все по-другому. Глядишь на вчерашний день из сегодняшней дали и сам не веришь, что это было. И все вчерашние мысли так глупы и мелки, словно их думал совсем другой человек. Я — но вчерашний, недавний беглец из Олгона, где жизнь или смерть — самый естественный выбор и жизнь человека — совершенный пустяк. Здесь, наверное, тоже, просто не в этом дело. Есть Баруф. Уже не Имк, не Охотник, а только Баруф, и это тоже немало. Я не верю, что он бы меня убил. Незачем ему меня убивать, если так просто манипулировать мною. Как он легко заставил меня пойти! Ситуация, из которой единственный выход. А я ведь ждал подвоха и был на стороже! Ладно, очко в его пользу — я сам хочу пойти и увидеть своими глазами…
А дом просыпался. Прошлёпали по коридору босые ноги, послышались голоса. Один — недовольный принадлежал Ваоре. Я улыбнулся. Хозяюшка с грешными глазами и грешной улыбкой. Неплохо, если б она пришла меня разбудить…
…И опять мы плыли по загустевшей за ночь грязи. Пусто было на улице, редкие прохожие хмуро мелькали мимо, и хмуро было лицо Суил. Тёмное облако легко на её лицо, и веки припухли, как от недавних слез.
— Ваора твоя родственница? — спросил я.
— Роднёй родни. Её жениха и батюшку моего вместе казнили. Одиннадцать их было — все дружки дяди Огила, — а для самого столб стоял с железным ошейником.
— Прости,
— Да чего там! Тебе-то откуда знать!
— А Огил тоже тут жил?
— Нет, — ответила она чуть оживившись. — В городе. У него там дом был. Краси-ивый! Меня раз отец водил. Ой, и удивилась я! Такой богатый, а с отцом запросто. А теперь там кеватец живёт.
Сказала — и опять омрачилась.
Переулок вытек в улицу — широкую, разъезженную колёсами. С одной стороны она вытягивалась в дорогу, с другой — упиралась в надвратную башню. Людей здесь было полно. Молчаливые и шумные, озабоченные и наглые, боязливые и любопытствующие, в приличных тапасах, в гнусном отрепье или в грязных пышных одеждах; каждый из них был сам по себе, и все они составляли толпу, и она толкалась, галдела, вопила, раздавалась перед повозками и жидко смыкалась за ними.
Очень странное ощущение. Все это словно меня не касалось; я был только зритель — смотрел холодно и отстраненно непонятно кем снятый фильм. Но утренняя сырость, брызги из-под колёс, ошмётки грязи, запахи, толчки, превращали нелепый фильм в реальность. Я не мог признать истинность того, что меня окружало, и не мог её отрицать; я был, как во сне, меня вело, несло, влекло, куда-то, я не знал и не хотел узнавать, что будет дальше со мной.
Вместе с толпой мы втиснулись в жерло башни, кто-то прижал меня к створке громадных ворот, и я едва не упал, заглядевшись на зубья поднятой решётки.
В городе стало чуть легче. Старый Квайр изменился мало: те же серые, слипшиеся дома, узкие улочки, бегущие к центру, к двум насупленным башням дворца. Все, как спустя триста лет — но только на первый взгляд.
Мой Старый Квайр был обманом, ловушкой для туристов, и за древними фасадами прятались лишь кабаки, рестораны, игорные дома и совсем непристойные заведения. Днём его заполняла праздная любопытствующая толпа, где кишели лоточники, зазывали и гиды, ночью, в угаре веселья, их сменяли другие люди: проститутки, размалёванные юнцы, молодчики с ловкими руками.
Некогда мы с Миз тоже бывали тут, а потом сменилась мода…
Этот Квайр был жив. Плотный людской поток еле продавливался сквозь щели улиц, женщины тащили с рынка сочную зелень и багровеющее мясо; мальчишки штопором ввинчивались в толпу; возле лавок орали зазывалы; повозки с громом и руганью прокладывали путь, почему-то не оставляли за собой трупов.
Еле вырвались из толпы, свернули в узенький переулок. И снова улица — её я узнал. Улица святого Гоэда, а вот и храм: угрюмой серой громадой он возносился выше башен дворца. Был он новёхонький; блестели гладкие стены, сияли крохотные стекла в узеньких окнах, пылал над входом золочёный солнечный диск.
Однажды, ещё до того, как меня отдали в школу святого Гоэда, мы пришли сюда с матерью. В то время она со своей обычною страстностью ударилась в веру и жаждала проповедовать и приобщать. Я, шестилетний мальчишка, уставился прямо на диск, и она громким шёпотом стала мне объяснять:
— Как солнце одно, так и бог один. Солнце — око божие, чти его, сынок.
Я, конечно, тут же спросил:
— Мам, а бог — одноглазый?
Кажется, мы пришли. Дом был двухэтажный, темно-серый, и Суил оглянулась прежде, чем постучать. Мы стояли и ждали, пока кто-то топтался за дверью и пытался за дверью и пытался нас разглядеть сквозь узкую щель. Наконец, дверь чуть-чуть приоткрылась.