Рукопись Бэрсара
Шрифт:
Тощий конь Эргиса был бодр и свеж, а с верным Блиром пришлось проститься. Эргис подыскал мне пегого жеребца, выносливого, как черт, и с таким же нравом. Мы очень повеселились в начале пути, но плётка его слегка усмирила — на время. Он подловил меня уже далеко в лесу. Выбрал момент, когда я опустил поводья, вскинул задом и встал, как пень. Я птичкою пролетел над его головою и со всего размаха плюхнулся в грязь.
— Скотина! — прорычал я, едва поднимаясь. — Я тебя!..
Конь поглядел с укоризной, а Эргис заржал так,
— Чего завёлся?!
— Н-не могу, — простонал он. — Бла-благородный гинур! А ведь смешно!
— Хватит ржать! Дай хоть глаза протру.
Эргис достал какую-то тряпку, скупо плеснул воды из фляги, и я кое-как протёр лицо.
— Слышь, Учитель, ты не сердись, а?
— За что?
— А я б рассердился!
Я не сердился даже на жеребца. Собрал поводья, нащупал ногою стремя и кое-как забрался в седло. А треснулся я неплохо. Эргис поехал вперёд. Молчал, молчал и вдруг обернулся:
— Одного в тебе не пойму: как это ты всюду свой? Вроде без разницы тебе — локих там, или последний мужик. И что чудно: говоришь-то по-разному, а все одинаковый.
— А мне и правда всё равно. Я людей не по званиям ценю.
— Не обидишься, коль спрошу?
— Смотря что.
— Вот победим… ты что будешь делать?
— Спроси что полегче! Чего это вдруг?
— Да так. Глянул тебя в деле… похоже, что мы одного поля ягоды — тихо нам не жить. В своих-то землях ты чем жил?
— Я же вам ещё в первый день исповедался. Наукой.
— А я вот засомневался. Больно ты драчливый, чтоб над книжкой сидеть.
— Моя наука — это не только книжки. Жестокая штука — не хуже войны. Все заберёт — и досуг, и друзей… даже жизнь, если понадобится.
— А на кой черт?
— Для людей. Понимаешь, наука — если в добрых руках — она очень много может. Накормить голодных, согреть озябших, вылечить больных. Остановить реки, раздвинуть горы, за час одолевать многодневный путь…
— А коль в худых?
— Ещё больше. Уничтожить все живое на свете — чтоб и трава не росла.
— А бог?
— Что бог?
— Спит он, что ли, покуда вы, чародеи, дерётесь?
— Знаешь, Эргис, чего-то мне кажется, что богу на нас наплевать.
— Ты это брось! Есть ещё царствие небесное!
Я даже коня остановил.
— Эргис, а ты что, надеешься туда попасть? Может, мы хоть одну священную заповедь не нарушили? «Не лги, не убий, покоряйся господину своему. Не возжелай чужого добра, наследуй долю свою и остерегись её менять». Что там ещё осталось?
— Да ну тебя! Говоришь, как враг господа нашего!
— Ладно, Эргис, извини. Зря я так.
— Нет, ты постой! Ты мне вот что скажи: как это можно жить не веруя?
— А кто тебе сказал, что я не верую? У меня своя вера: люди. Понимаешь, мне кажется, что не так уж он хорош, тот мир, что подарил нам господь. Да и ты, по-моему, от него не в восторге. Бегаешь, дерёшься… нет, чтоб сидеть да терпеть,
— Учитель!
— Ладно, Эргис, хватит. Дурацкий разговор.
— И верно, хватит. Дурацкий разговор.
— И верно, хватит! Страшно от твоих речей! Неужто ты для людей душу готов загубить?
— Давно загубил, — ответил я равнодушно, и Эргис, со страхом взглянул меня, пришпорил коня.
К Квайру мы подъехали в темноте; только запах дыма и жилья обозначил спящий город.
— Эх, мать моя! — сказал Эргис. — Опять в лесу ночевать!
— В доме переночуем. Только смотри: никому!
Почуяв жильё, кони пошли бодрей. Объехали Оружейный конец, спустились на берег, и вот уже зачернели по сторонам домишки Ирага. Не слезая с седла, я открыл калитку и спешился возле крыльца. Тихонько постучал и окликнул мать.
— Сыночек! — простонала она, вылетая из двери. — Родимый мой! Воротился! Ой, да ты не один?
— Друг со мною, матушка.
— Пожалуйте в дом, добрый человек, сама с конями управлюсь.
— Лучше об ужине похлопочи. Не помню, когда и ели по-человечески.
Она поохала и убежала, а мы занялись лошадьми. В дом Эргис вошёл не спеша, огляделся, посмотрел на меня, пожал плечами.
— Сейчас, сынки, сейчас! — тут мать оглянулась, увидела меня, и даже руками всплеснула:
— Благость господня! Да на кого ж ты, Равл, похож!
— На черта.
— Замолчи, бесстыдник! Чтоб я таких слов не слыхала!
Я засмеялся и отправился умываться. А потом мы сидели, дожидались ужина, и я расспрашивала мать.
— Как жила, сынок, так и живу, ты не тревожься. Деньги-то мне передали, а родичи навещают. Давеча Тазир, жена твоего дружка, забегала. Дочку просила шитью поучить.
— А ты?
— А я что? Пусть ходит, все не одна.
— А Суил?
— Бывает. Такая нарядная стала, красивая, а собой невесёлая. Посидим, потолкуем, а то всплакнём по бабьему обычаю. Ты-то хоть надолго?
— Не знаю, матушка. Придётся тебе ещё потерпеть.
— Сколько ж можно, Равл? Не такие твои годы по свету бегать! Пора б и дом завести, а то, гляди, поздно будет! Не меня, так девку пожалей: сколько ей ждать, горемычной?
— Я бы и рад, матушка, да дело — не девка, ждать не станет. И не доделать нельзя: полгреха ведь за грех считают, так?
— Ох, горе ты моё! И пошто тебя господь лишним разумом наделил? Ни мне, ни тебе спокою нету! Ладно, готово. Пожалуйте к столу, добрый человек. Как величать-то вас прикажете?
— Эргисом мать-отец нарекли.
— Откуда ж будете?
— С севера, — ответил он уклончиво.
— Матушка-то ваша тоже, небось, ждёт да горюет?
— Уже привыкла. Знает, что в дому меня и на цепи не удержишь. Что делать, хозяйка? И такие, как мы, на свете нужны… чтоб жизнь не скисла.
Мы ели, а она сидела напротив, подперев ладонью щеку, и все глядела, глядела…