Рукопись Бэрсара
Шрифт:
Слабый румянец мелькнул и погас на впалых щеках, замечательные ресницы на миг притушили глаза.
— Мы были в твоих руках, брат Тилар, но это дело прошлое. И однажды ты уже спас Братство, но это тоже дело прошлое.
— А что не прошлое?
— Спрашивай у них, — ответил он безмятежно. — В Совете у Старших власти нет.
Умный ответ, и я понял: если я справлюсь с Советом, Старшие мне не страшны. И я обернулся к ним — к злобным лицам и ненавидящим взглядам.
— Спрашивайте, братья.
Они опять загалдели, и опять Асаг поднял руку.
— По одному.
Первым вскочил Арван и выплюнул мне в лицо
Сначала они ещё пытались кричать, перебивали, выкрикивали оскорбления и угрозы, но я говорил — и они понемногу утихали. Они уже слушали.
Я сам не знал, что умею так говорить. Не ради спасения жизни и спасения дела — нет, что-то вдруг перевернулось в душе, и я неожиданно ощутил себя квайрцем. Сыном этой земли. Братом этих людей. Я любил свою землю и ненавидел Кеват, и я говорил им об этом: о том, как гнусен Кеват со своим рабством, и как ужасно было бы, если б он нас одолел и сделал рабами, нас, гордых и смелых свободных людей. Я гордился ими, и говорил им о том, как я ими горжусь: ведь у каждого дома семьи, и каждому так тяжело достаётся кусок хлеба; нас считают быдлом, рабочим скотом, но люди именно мы, мы думаем не о себе и даже не о своих близких, нет, мы рискуем всем, что есть у нас дорогого, ради счастья других, тех, что сами не смеют или не могут постоять за себя. Неужели мы, гордые свободные люди, согласились бы стать рабами Кевата? Нет! У нас многое неладно в стране, но это наши дела, и только нам их решать…
И когда у них заблестели глаза и распрямились плечи, я уже попросту объяснил, почему нам пришлось уступить свою победу Калату.
— Мы бы не удержали страну — она о нас ничего не знает. Даже город бы мы не смогли удержать. Сколько нас? Несколько сотен. Это не сила! Ведь между нами и Квайром глухая стена обряда. Видите же: достаточно было нелепых слухов, чтобы люди предместий от нас отшатнулись. А уж тогда, после бунта…
— Неладное говоришь! — заметил Салар с угрозой.
— А разве это неправда, наставник? Пока я с вами не встретился, я о вас ничего не знал. А я ведь не на печи лежал, а с разведкой работал, обо всём прочем не Огил мне — а я ему говорил. Кто нам поверит, кто за нами пойдёт, если никто о нас правды не знает? Только сплетни да страшные слухи!
— А тебе, видать, наш закон не по нраву? — спросил наставник сурово. Странно, но в лице его не было злости. Только досада, что ненужным своим появлением и дурацкими своими речами я порчу серьёзное дело. Мне даже жаль его стало, настолько он глух и слеп: он не слыхал моих слов, не спускал их в себя, он только искал зацепку — что-нибудь, что позволит прикончить меня и приняться за Асага.
— Мне
— Ты б потише, Тилар, — урезонил Сибл. — Совет-то Совет, а на Старших лучше хвост не поднимай!
— А если Совет, так я спросить могу. Брат Асаг!
— Да, — сказал он. Он давно уже не понимал ничего, глядел на меня сурово, и знакомые грозные складки скомкали его лоб.
— Зачем вы на меня время тратите, когда беда у ворот?
— Спроси у людей, Тилар. Я тебя не звал, и судить тебя мне не за что.
— Наставник Салар!
— Коль посылает на нас господь испытание, чисты мы должны быть перед ликом его. Да не оскорбит худая трава взор господень, когда воззрит он на чистый сад, что взрастил в душах наших.
— А время ли полоть траву, когда кругом огонь? Неужели ты не видишь, что скоро будет вырублен твой сад? Неужели хочешь расточить то, что дедами посеяно, а отцами взлелеяно?
— Ты, пришлый! — глухо прогудел Тнаг, я совсем о нем позабыл, а зря: он глядел с такой откровенной злобой, что мне стало смешно. — Тебе об этом судить… чужак! Как смеешь…
— Смею! — дерзко ответил я. — Совет у нас! А если не смею, пусть братья скажут. Ну?
— Говори! — крикнули сзади сразу несколько голосов. Свершилось! Я переломил их вражду.
— Так ответь, наставник! Совету ответь.
— Не тебе с меня спрашивать. А прочим скажу: все в руке господней.
— Брат Зелор!
Он поднял на меня свои удивительные глаза; ни дружелюбия не было в них, ни вражды — просто спокойный интерес.
— Ты все видишь и все знаешь, так скажи: сколько нам осталось жизни?
— Недель пять, может шесть, — ответил он безмятежно, и короткий, тревожный шум оборвался испуганной тишиной. Кажется, только сейчас до многих дошло, как плохо дело, и это у Салара серьёзный прокол.
— Что нам делать, брат Зелор?
— Не знаю, — сказал он спокойно. — Я — только глаза и уши Братства. Спроси у головы.
— Брат Асаг?
— Драться, — ответил он. Он уже все понял.
— Брат Сибл?
Усмехнулся и ответил присловьем:
— Господь поможет, если сможет, а ты смоги — да себе помоги.
— Богохульствуешь, Сибл! — грозно сказал Салар.
— Неужто? А я-то думал: сколь о хлебе ни молись, а пока не заработал — в брюхе пусто.
— Хитришь, Сибл! — прогудел казначей. — А бог хитрых не любит! Не видать таким царствия небесного!
Сибл усмехнулся.
— А я и в земном не затужу, коль вы с наставником не поторопите.
Я оглянулся — и еле сдержал улыбку. Растерянность и испуг были на этих твёрдых лицах; бессилие сильных людей, на глазах у которых рушится опора их бытия. Раздор Старших. Свара небожителей. И ещё на глазах у Совета!
И я постарался подбавить жару.
— Так что же это у нас выходит, братья? Голова да руки драться зовут, глаза поглядят, чем дело кончится, а душа с карманом и вовсе велят тихо сидеть? Похоже, ребята, мы на согорцев работаем — верёвки вскоре вздорожают!