Рукопись Бэрсара
Шрифт:
— Я зря никем не рискую.
— Окромя себя. Ладно, Тилар, — сказал он устало, — вон уже брезжит, а дел тебе не прикупать. Дай-ка я тебя благословлю на битву правую… и прощай. Будет господь милостив — так и свидимся.
Я в Тардане. Доделываю дела и жду добровольцев. Приятная неожиданность: первый мой караван уже пришёл. Не стали ждать, пока просохнут дороги, а шли по тропам лесовиков.
Караван — это деньги, деньги — это кони, кони — это поход…
Хорошо, что в здешних домах не бывает зеркал, потому что я просто боюсь повстречаться
Я ничего не знаю. Я знаю, что завтра меня потащат в поход, и там, должно быть, убьют. Я помню, что было со мною в прошлый раз, а в этот — меня убьют. Даже не страх: покорность и тупая тоска. Кто-то, одетый в моё тело, доделывает дела, чтобы скорее отправить меня на смерть…
«Что такое счастье?» — не спросят у меня. А я бы ответил. Счастье — это тот коротенький промежуток, когда все решено, но решение ещё не стало делом.
Счастье — это лесная база в забытом богом углу, где сходятся три страны. Нет, конечно, никто никогда не проводил здесь границ. Просто поедешь прямо — на третий день выедешь к полноводной Истаре, а ещё через неделю увидишь Кайал. Вправо — каких-то два дня — и появятся стены Исога, назад — смотришь, и доберёшься до Каса.
«Счастье — это свобода», — думаю я. Эгон забрал своих людей и уехал к Исогу, Эргис забрал своих людей и уехал к Дарну, Сибл со своими людьми сидит возле Каса, и только мои лагарцы скучают со мной.
Когда мы выехали, в Тардан цвели сады. Когда мы ехали через Бассот — голосила пора птичьих свадеб. А здесь уже набухает лето; деревья одеты в листву, и трава по колено.
Счастье — один-единственный миг, вот этот самый, украденный у судьбы…
— Биил Бэрсар! — зовёт меня Ланс, и я улыбаюсь ему. Он так завидно и так нескрываемо молод! Ветеран двух войн, владелец высшей из боевых наград и двадцати одного года.
— Приветствую вас, алсах, — говорю я ему — уже без улыбки. Юные ветераны ужасно боятся насмешек, а мои друзья умеют уесть — особенно тихоня Эгон.
— Биил Бэрсар, — говорит он сурово и смотрит прямо в глаза. Честный и бестрепетный взгляд, ещё не замутнённый войной, ещё не омрачённый жизнью; мне нравится этот мальчик, но, может быть, завтра я поведу его в бой и позволю его убить, а если и пожалею о нем, то после — когда смогу.
И я уже не противен себе.
— Я хотел бы с вами поговорить!
— К вашим услугам, алсах.
— Насколько я помню, вы звали нас на войну!
— Господи помилуй, алсах! С кем это вы собирались воевать? Пока никакой войны нет.
— Так может, и не будет?
Мне не хочется уходить от солнца и трав, но я ухожу. Приглашаю его с собой и спускаюсь в землянку. Здесь стоит полумрак и запах сырой земли. Здесь стол, за которым можно писать — и все для письма. Подставка, на которой лежит ружьё — и все для стрельбы.
— Послушайте, Ланс, — сказал я ему, — мне не хочется вас обижать. Мне очень долго не хотелось вас обижать, но, кажется, пора. Когда мы встретились в первый раз, я вам ничего не предложил. Я только просил вас разузнать обо мне. Расспросить подробнее друзей и врагов, чтобы решить, стоит ли вам ещё раз встречаться со мной.
— Я это сделал, — сказал Ланс. — Ваши друзья сказали, что вы — храбрец, а ваши враги, что вы — колдун.
— А истина посредине. Я — политик.
Он посмотрел удивлённо и засмеялся. Расхохотался, как мальчишка, услыхавший отличную шутку. Мне бы очень хотелось улыбнуться в ответ!
— Боюсь, что из нашего главного разговора вы запомнили только слово «война».
— Я запомнил ещё кое-что. Под чужим именем, без славы, почти без надежды. И в случае особой удачи — позорная казнь.
— Очень романтический вариант! Должен вас поздравить: вы запомнили пустяки, а главное упустили.
— Святой Гайт! Если уж для дворянина и офицера позор — пустяки!..
— А вот это и было главным, алсах. Вам следовало забыть, что вы — дворянин и офицер. Вы шли ко мне просто добровольцем, таким же, как любой из наших солдат.
— Ну, был такой разговор, — согласился он неохотно.
— Не разговор, а условие, и вы его не выполняете. Мне очень жаль, Ланс, но если это для вас невыполнимо, нам стоит расстаться. Вас никто не упрекнёт…
— Никто? — он перегнулся ко мне через стол, словно собрался боднуть.
— Что я вам сделал, биил Бэрсар? Что я вам такого сделал, что вы решили меня опозорить? Я…
— Довольно, Ланс! В нашем уговоре есть такой пункт: всякий, кто передумал или кому не нравлюсь я, может нас оставить. Конечно, до начала дела, потом, боюсь, это будет… сложно.
— Думаете, я струшу?
— Да бросьте вы эти глупости, — сказал я устало. — В нашем деле храбрость… это так. Для личного употребления. Ваша храбрость понадобится вам самому. Мне от вас нужно только послушание. Вы что думаете, мы здесь подвигами заниматься собрались? Не-ет. Мы здесь для того, чтобы сделать невозможное. Работа, конечно, грязная, но после неё все наши подвиги на войне — преснятина. Но…
Он усмехнулся.
— Но проглоти язык и слушай команду?
— Да. Пока хоть чему-то не научитесь.
— А вы… добряк, биил Бэрсар, — с угрюмой усмешкой сказал мне Ланс.
— Все наверняка? Если я вас сейчас брошу — значит, трус? Если не стану вашим слугой послушным — значит, дурак и слабак. Не понял, что обещал, а то, что обещал — не смог выполнить? А если я сейчас вас ударю?
— Позову Дарна? Вы что думаете: я драться с вами стану? Рисковать страной из-за мальчишки?
— А за мальчишку…
— Запишите где-то для памяти. Выживем — сочтёмся.
— Хорошо, — сказал он угрюмо. — Я принимаю ваши условия. Приходится принять. Но мы сочтёмся.