Рукопожатия границ(Сборник рассказов)

Цыбульский Евгений

— Спи, внучок, спи спокойно. Собака не тронет хороших людей! — снова нарушил он тишину своим глухим басом и успокаивающе погладил мальчика по голове.

Бахчеванский, которого, очевидно, как и меня, разбудили детский плач и слова старика, вдруг поднялся. Он быстро обулся, нащупал лежавшее в изголовье ружье, накинул на плечи шинель и, осторожно ступая, боясь задеть спавших на полу товарищей, направился к двери.

— Оставь ружье, сынок! — испуганно произнес ему вслед дед Ангел. — Не трогай собаку. Она, как несчастный человек, поплачет, поплачет, потом ей полегчает, и она уйдет…

Сначала я подумал, что ребенок испугался во сне, и не обратил внимания на

слова старика. Но то, что Бахчеванский вышел из комнаты, а дед Ангел тревожился из-за какой-то несчастной собаки, вызвало у меня большое любопытство. Полежав еще немного, я не вытерпел, поднялся тоже и вышел из овчарни.

Сидя на большом пне рядом с пастушьим очагом, на котором дед Ангел варил днем молоко и пек вкусные лепешки, Бахчеванский вслушивался в шум ветра.

Я постоял минуту-другую около двери, потом взял охапку хвороста из кучи, собранной дедом Ангелом, и разжег костер. Огонь быстро разгорелся и осветил поляну. Длинные тени запрыгали по деревьям, которыми начинался густой лес.

Бахчеванский молча вглядывался во мрак лежавшей внизу долины. Время от времени ветер доносил оттуда глухой ропот вод Доспатдере. Я чувствовал, что сейчас нельзя нарушать ход мыслей товарища, но любопытство все больше брало верх, и я, присев рядом с Бахчеванским, не стерпел и поинтересовался, о какой это собаке говорил старик. Сухое лицо полковника чуть вздрогнуло. Оно мгновенно покрылось глубокими морщинами, а в светлых умных глазах, точно утренняя роса, блеснули слезы.

— Эх, братец, это длинная история, — ответил он тихо. Потом глубоко вздохнул и замолчал, уносясь мыслями куда-то далеко-далеко. Но я снова попросил его рассказать, хотя бы вкратце, что все это значит.

И он поведал такую историю.

— Тогда, — начал Бахчеванский, — я служил начальником десятой линейной заставы в Доспатдерской комендатуре. Во-он там, видишь, под черными облаками блестят огоньки Црынча? Немного ниже, на юго-запад от этого села, у Доспатдере, была наша застава. Участок, который она охраняла, был большим, аж до этого места, до овчарни, где мы сейчас находимся, а внизу — до самого Пёсьего дола. Тяжело проходила служба — не было у меня ни заместителя, ни помощника по хозяйственной части. На границе случались частые перестрелки. Ко всему прочему надо было вспахивать и разрыхлять контрольно-следовую полосу, ставить проволочные заграждения и тянуть сигнализацию, обучать новое пополнение. Я страшно уставал. Нервы мои подчас бывали напряжены до предела, точно струны, и достаточно было малейшего повода, чтобы они громко звенели или даже готовы были лопнуть.

Помню, однажды в знойный полдень я возвращался вместе с сменившимся нарядом с контрольной полосы. Во дворе заставы, в тени под высоким дубом, отдыхала группа пограничников. Они оживленно о чем-то беседовали. А в стороне, у самого здания, распростершись на сухой траве, курил сигарету молодой парень, совсем недавно прибывший на заставу. Увидев меня, солдаты, сидевшие под дубом, быстро повскакали на ноги и застыли, опустив руки по швам, точно свечи. Тот же, который лежал в стороне, сначала приподнялся на локтях и, только когда заметил, что я уже совсем близко, бросил сигарету за забор, застегнул гимнастерку и поднялся. То ли потому, что солдат бросил незатушенную сигарету на сухую траву, то ли потому, что в стойке его не чувствовалось такой выправки, как у других, или потому, что я очень устал, но я на него страшно разозлился. Войдя к себе в комнату, тотчас же приказал позвать его ко мне. Когда он, захлопнув за собой дверь, отрапортовал: «Товарищ капитан, пограничник Ваклин Петров прибыл по вашему

приказанию!», — я начал громко его распекать:

— Какой ты, — говорю, — пограничник, если до сих пор не знаешь порядка?

— Виноват, — отвечает, — товарищ капитан. Ошибся!

— Виноват, виноват, — кричу на него еще громче, — этим не погасишь пожара, если от твоей сигареты загорится высохшая трава и весь лес! Так, что ли, твой отец бросал окурки? Говори!

Мои слова, видно, сильно задели его, потому что он побледнел. Бросил на меня, насупившись, взгляд-другой, а когда понял, что я жду от него ответа, медленно проговорил:

— У меня, товарищ капитан, нет отца.

— Как так нет?

— А так, товарищ капитан, нет. Он был рабочим-табачником и умер от туберкулеза.

— А матери, — продолжаю я, уже злясь на себя, — тоже нет? Почему хоть она не приучила тебя к порядку?

— И матери у меня нет. Ее убили фашисты! — промолвил пограничник сквозь стиснутые зубы и посмотрел на меня такими глазами, что сердце мое сжалось. Как будто кто-то ударил меня прикладом в грудь. Сразу в горле у меня стало сухо, и я больше ничего не сказал.

Пограничник щелкнул каблуками и попросил разрешения выйти. Смотрю через окно: пошел он за забор, поднял брошенную сигарету и, прикурив от нее новую, втоптал сапогом в землю.

Эх, сказал я себе, ты, Бахчеванский, здорово обидел парня. Зачем было придираться к мелочам? Кто знает, что его мучает, раз он отошел от остальных и непрерывно курит. Боишься огня, а сам не гасишь пожара в груди солдата…

С того дня я начал внимательно присматриваться к юноше. Чувствовал себя виноватым перед ним и все старался найти повод, чтобы загладить как-то этот неприятный случай. А парень оказался настоящим пограничником. Знаешь, как он исполнял свою службу? Как хорошо распахали ребята под его руководством контрольно-следовую полосу! Длинную, широкую, точно пуховую, сделали. Даже змея не смогла бы проползти по ней, не оставив следа. Как бескрайнее ожерелье протянулась полоса вдоль всего участка, который охраняла наша застава. Даже скалы не остановили парня. Когда, наткнувшись на них, бойцы думали прервать работу, он первым взял мешок и за двести-триста метров стал носить на спине рыхлую землю, чтобы покрыть ею камни. Так мы оборудовали границу, такую охрану организовали, что застава была вскоре объявлена образцовой. Прибыл и приказ министра наградить лучших бойцов. Вот тогда-то я и решил обрадовать Ваклина. На сердце у меня сразу стало легко и тепло.

Тотчас же вызвал его к себе в кабинет.

— Ну, Ваклин, — сказал я, — собирайся в путь. Командование награждает тебя именными часами и десятью днями внеочередного отпуска. Через два дня мы устроим на заставе торжественное построение, будут вручены награды, и ты сразу можешь отправляться домой.

Большие глаза юноши посмотрели на меня с признательностью, но потом на лбу его появилась поперечная складка. Он немного поколебался и спросил:

— Товарищ капитан, а можно мне на время отпуска остаться на заставе?

Вопрос удивил меня.

— Это почему же? — заметил я. — Командование награждает тебя домашним отпуском, можешь себе уехать в родное село…

— А к кому я поеду, товарищ капитан? У меня оставалась одна бабушка, но недавно мне написали, что и она умерла. Вспоминать-то о доме мне тяжело, не то что ехать туда.

У меня к горлу подступил комок. Я прижал солдата к груди.

— Слушай, брат, а не поехал бы ты ко мне в село? На этой неделе я собираюсь туда заскочить дня на два, на три. Слышал ли ты когда-нибудь о селе Конаре? Там очень хорошо!