Руны
Шрифт:
Принц слушал с возрастающим удивлением. Эта новость, очевидно, в высшей степени поразила его; однако он, покачав головой, спросил:
— И он без дальнейших рассуждений хочет вернуться на службу? Конечно, это возможно, если ты похлопочешь за него, но затруднения все-таки будут.
— Формальных препятствий нет никаких, потому что он вышел в отставку по всем правилам, но лично ему придется преодолеть многое. Во всяком случае, возвращение будет тягостно, так как это будет равносильно признанию своей неправоты. Но я постараюсь облегчить его положение;
— Ты просто строишь ему золотой мост, — слегка насмешливо заметил Альфред. — Это совершенно не похоже на тебя. Итак, вот к чему пришел этот ярый поборник свободы: он терпеливо подставляет шею под старое ярмо.
— То есть берет на себя прежние обязанности! — Эта поправка была сделана довольно резко. — Да, Бернгард еще вовремя опомнился, и я ставлю ему в большую заслугу то, что у него хватило мужества побороть в себе ложный стыд. Мы условились относительно всего, что нужно. На зиму он, конечно, останется в Эдсвикене с молодой женой, а весной приедет в Германию. К этому времени я выхлопочу ему разрешение поступить на флот; завтра же напишу его бывшему командиру.
— Капитану Вердеку? Ты уж лучше не впутывай его в это дело; он очень строго относится ко всему, что касается службы и едва ли примет с распростертыми объятиями дезертира, как он назвал Бернгарда.
— В данном случае он сделает исключение; ведь он слишком высоко ценит этого дезертира. Я заранее знаю, что Вердек ответит мне со своей обычной грубостью: «Ну что, обломал себе, наконец, рога проклятый мальчишка? Подавай его сюда! А мы поблагодарим Бога за то, что опять получим его».
Зассенбург раздраженно произнес:
— Кажется, и ты того же мнения? Неужели вы оба так много ждете от этого Бернгарда?
— Да! У нас есть основание ждать от него многого; лишь бы ему попасть на настоящую дорогу, уж он себя покажет. И теперь он уже больше не уйдет с нее; урок был достаточно суров. Если бы Бернгард оказался в состоянии выдержать эту жизнь, которая не заслуживает названия жизни, это праздное шатание без всякой цели на охоту да по морю, между нами было бы все кончено. Это не пристало мужчине, разве какому-нибудь мечтателю.
Альфред прикусил губу.
— Не относится ли это ко мне, папа?
— Нет, нет, Альфред, я говорил не о тебе. Я думал о брате; он ведь тоже ушел в Рансдаль, чтобы быть свободным.
— И остался свободным до конца. Иоахим никогда не покорился бы.
— Еще бы! Он предпочел решить дело с помощью пули. Может быть, ты находишь это мужеством, я же называю это трусостью.
— Так это, значит, правда? — воскликнул принц. — Я так и знал!
Гоэнфельс нахмурил брови; сегодня он утратил всегдашнее спокойствие и самообладание и проговорился.
— Правда! — неохотно произнес он. — Он наложил на себя руки.
— Отчего же ты столько времени скрывал это от меня? Я давно подозревал, что это был за несчастный случай на охоте, и… не ставлю Иоахиму в упрек
— А я ставлю! — непреклонно объявил министр. — Я столько раз вынужден был бороться с отцовской кровью в его сыне; но теперь я знаю, что в нем течет также и моя кровь. Он носит мое имя; Бернгард Гоэнфельс стремится занять место в обществе и ищет пристанища не в смерти, а в жизни!
На лице принца опять появилось прежнее усталое выражение, его глаза мрачно устремились в открытое окно.
— Совершенно верно, но для этого надо любить жизнь.
— А разве ты не любишь ее? Я думаю, ты любишь свою невесту.
— Я — да! — в голосе принца послышалась тяжелая грусть.
— Что случилось? — тревожно спросил Гоэнфельс. — У вас опять вышла размолвка?
— Нет, нисколько. Сильвия чувствует себя нездоровой; я увидел, что мое присутствие ей неприятно, и ушел. Сейчас я и тебя избавлю от своего присутствия, папа; ты, конечно, захочешь просмотреть сегодняшнюю почту до обеда.
С этими словами принц простился и ушел, а министр направился к письменному столу; но сегодня он лишь наскоро просмотрел бумаги, хотя в них было много важного. Последние часы в Эдсвикене оттеснили все остальные заботы на задний план, кроме тяжелой, смутной тревоги, томившей его душу уже несколько недель. Он ни одним словом не коснулся ее в разговоре с племянником; точно так же не говорил он о ней и с дочерью; о том, что не должно было существовать, не следовало и говорить. Ведь Бернгард скоро введет в свой дом жену, а когда вернется в Германию, то Сильвия будет уже замужем; между ними встанет двойной долг. Он уйдет в море, куда-нибудь далеко, они не будут видеться, может быть, несколько лет, потому что приезжать в отпуск он будет, разумеется, всегда к жене. Обоим придется волей-неволей побороть свое чувство; для человека долга, каким был Гоэнфельс, это было само собой разумеющимся. Сам он никогда не любил и не знал, что значит бороться с охватившей душу страстью.
Между тем Зассенбург отправился к невесте. Он намеревался до вечера оставить ее в покое, но выдержал недолго, несмотря на то, что утром ушел от нее крайне раздраженным. Правда, Сильвия уже не мучила его капризами как прежде, но во всем ее существе теперь постоянно чувствовалось какое-то холодное молчаливое отчуждение, еще сильнее оскорблявшее его. И сегодня утром она так же оттолкнула его, но все-таки он снова пошел к ней, чтобы сообщить новость о ее двоюродном брате; это был предлог, чтобы увидеть ее еще раз.
Когда он вошел к невесте, то застал ее у открытого балкона. Она, в самом деле, казалась нездоровой, но на ее лице не было ни усталости, ни слабости; напротив, оно было каким-то лихорадочно возбужденным и полным ожидания. Узнав, что отец в Эдсвикене, она поняла, о чем там идет речь. После того прощанья Бернгард хотел избавить ее и себя от нового свидания. Он знал, конечно, что Гоэнфельс будет провожать своего друга в Рансдаль, и воспользовался этим, чтобы встретиться с ним там; и, действительно, так было лучше.