Русь и Орда
Шрифт:
— Вот дела! — промолвил Никита, когда они остались вдвоем с Василием. — Чуть не оженили меня, басурманы проклятые!
— Ну и что? — смеясь, ответил Василий. — Вот бы и ладно. Не пойму я, чего ты закобенился? Девка была — писаная красавица.
— Тебе всё шутки, князь, — пробурчал Никита, внезапно помрачнев.
— Что же мне, плакать? Ну и молодец ты, Никитушка, — показал им святую Русь! Дай обниму тебя… Эк ты его здорово вверх копытами вздернул!
— Хоть то добро, что не попустил Господь осрамиться, — скромно ответил Никита.
— Знал я, что ты одолеешь, а все же как кинулся на тебя тот
— Он меня не силою, а смрадом своим едва не свалил. Поверишь, как схватился я с ним в обнимку, так сразу и выпустил: разит от него, как от матерого козла, индо дух у меня захлестнуло!
— Да им благоухать не с чего, — хохоча, ответил Василий. — В баню, чай, от рождения до смерти не ходят, к тому же николи не раздеваются! Ну, Бог с ними. Слава Христу, все сошло ладно, еще и пару коней ты заработал!
— Оно так, да все же связываться с ними не стоило. Хан хотя и не кажет вида, а зуб на нас, поди, затаил. Да и тому оглоеду в темном углу теперь не попадайся.
Но в этом Никита жестоко ошибся. В тот же вечер, выйдя из шатра, чтобы проверить коней, он увидел, что, вынырнув из сгустившихся сумерок, к нему приближается какая-то огромная фигура. Узнав в ней своего давешнего противника, Никита схватился за саблю, но татарин низко поклонился и сказал с укоризной:
— Как мог ты подумать худое, баатур? Пусть отсохнет моя рука, если она когда-нибудь на тебя поднимется! Ведь я знаю, что, если бы не ты, хан велел бы меня удавить, как собаку. Ты хороший человек, и Кинбай хочет быть тебе аньдой [130] . Пойдем ко мне есть барашка и пить кумыс. Жена моя и сын тебя тоже поблагодарить хотят.
130
Аньда — побратим.
Растроганный Никита принял приглашение и о том не пожалел. Его угощали с редкой сердечностью, и он с удивлением увидел, что эти свирепые в бою и на службе люди в домашней жизни добродушны и незлобивы, как дети.
— Все ж таки не пойму я этого, — недоуменно говорил Никита, сидя в юрте своего нового аньды за миской ароматного плова, — удавить хорошего и честного воина лишь за то, что отыскался человек сильнее его?
— Обидно стало хану, что чужой меня одолел, — спокойно и без тени осуждения сказал Кинбай. — Хан в меня шибко верил.
— И твой же друг тебя бы прикончил, ежели бы ему хан повелел?
— Как не прикончить, коли такова воля великого хана?
— И ты бы со зла того человека не размозжил, прежде чем дать удавить себя?
— Почему иметь зло? Лучше друг, чем чужой: друг постарается и хорошо убьет, сразу убьет.
— Ну и дела! И тебе случалось друзей своих убивать?
— Случалось, Никит-батырь. Не я их убивал: била моя рука, моя нога. А голова и воля были хана.
— Да сердце-то твое было? — спросил Никита. — Оно что тебе говорило?
— Сердце говорило: лучше убей ты, Кинбай, чем другой! Ты здоровый, как шайтан, — сразу убьешь. Другой так не сможет — мучить будет… А убьют все равно, раз того хан захотел. И если Кинбай его воли не исполнит, Кинбая тоже убьют, как собаку, и вот ему за отца стыдно будет, — кивнул
— И вы своего хана любите? — помолчав, спросил Никита.
— Не знаю, аньда. Хан — рука Аллаха и мудрость мира. Ему всегда известно, что хорошо, а что плохо, и он думает за всех. Наше дело — повиноваться его священной воле, — ответил Кинбай. Было совершенно очевидно, что он находит все эти порядки естественными и даже не представляет себе, что могло бы быть иначе.
— Теперь я понимаю, почему вы смогли почти все народы себе покорить, — задумчиво промолвил Никита.
Татар он всегда считал разбойниками, лишенными сердца и совести, но с этого дня мнение о них переменил и стал относиться к ним с некоторым уважением. А в лице Кинбая приобрел преданного друга, готового отдать за него жизнь.
По всей Орде быстро распространился слух о неимоверной силе русского баатура и о том великодушии, с которым он заступился перед ханом за своего побежденного противника. Это создало ему добрую славу и популярность. И вскоре Никита привык к тому, что все татары при встрече почтительно ему кланялись, как важной особе.
Глава 45
Татары поделили между собою Скифию, которая тянется от реки Дуная до восхода солнца. И всякий начальник точно знает границы своих пастбищ, а также где он должен пасти свои стада зимою, летом, весной и осенью…
О судопроизводстве их знайте, что человекоубийство они карают смертным приговором, также и соитие с не своею женщиной — женой или рабыней. Точно так же карают они смертью за большую кражу, а за маленькую жестоко бьют.
Гильом де Рубрук, посол французского короля в Орду, XIII в.
Жизнь Орды иногда разнообразилась общей охотой, которую устраивали по повелению великого хана, страстного любителя подобных развлечений. Когда кочевали в степях, Мубарек предпочитал охоту с беркутами, но здесь, в лесном краю, чаще производились громадные облавы, в которых в качестве загонщиков принимали участие тысячи воинов. С соблюдением полной тишины, оцепив обширный участок леса, они по данному сигналу, с дикими воплями и шумом начинали стягивать кольцо, выгоняя одуревших от страха животных на заранее намеченную поляну, где ожидали охотники во главе с ханом и его вельможами.
То, что вслед за этим происходило на поляне, представляло собою кровавое и жуткое зрелище. Сюда выскакивали почти одновременно все обитатели леса, имевшие несчастье попасть в это роковое кольцо: волки, медведи, кабаны, лоси, олени, росомахи и всевозможная мелочь. На последнюю, впрочем, никто не обращал внимания — было не до того.
Крупные звери, которых на поляне встречал град стрел и копий, обычно поворачивали назад и пробовали прорваться сквозь ряды загонщиков. Но это удавалось весьма немногим. Остальных или убивали при этой попытке, или же выгоняли обратно на поляну. И здесь, поняв, что выхода нет, обезумевшие животные старались подороже продать свою жизнь. Вскоре все перемешивалось так, что стрельба из луков становилась невозможной и начиналась рукопашная. В дело пускались теперь сабли, копья, рогатины, кинжалы и дубины.