Русь. Строительство империи 5
Шрифт:
Я выдохнул. Конница Такшоня — это была сила, на которую я рассчитывал. Я закрыл глаза на миг, пытаясь унять гул в голове, но он не стихал — только усиливался, будто кто-то молотом бил по вискам.
Открыв глаза, я вызвал систему, погрузившись в интерфейс. Цифры выплыли перед глазами.
Остаток войска — 1988 человек.
Вместе с людьми Такшоня. Меньше двух тысяч. Из тех трех тысяч, что я вел сюда.
Я пролистал вкладку владений — Березовка, Переяславец, Киев, Полоцк, Смоленск. И новый пункт — Новгород. Значит, взяли. Система засчитала.
Я закрыл интерфейс. Повернулся к Добрыне,
— Собирай всех, — сказал я резко. — Кто жив, кто может идти — всех к воротам. Через полчаса чтоб были готовы.
Он кивнул. Его меч поднялся с земли.
— Сделаю, князь, — прохрипел он и пошел, тяжело ступая.
Я глянул на Такшоня. Тот кивнул, молча, без слов — понял. Оттолкнулся от стены и хромая двинулся следом за Добрыней.
Я остался один на миг, глядя на поле. Тысяча погибших. Тысяча раненых. Меньше двух тысяч живых. И Новгород — мой.
Стоило оно того?
Я сжал кулаки. Повернулся и пошел к воротам.
Гул в ушах стихал, уступал место шуму — топоту ног, звону железа, слабым стонам тех, кого тащили на плечах.
Дошел до ворот. Тяжелые, дубовые, в зарубках от топоров и копий, они стояли нараспашку. За ними открывался Новгород — улицы, заваленные обломками, дома с выбитыми ставнями, дым, тянущийся от пожарищ в глубине. У ворот уже собирались мои дружинники — кто стоял, опираясь на топоры, кто сидел прямо на земле, прижимая тряпки к ранам. Лица черные от грязи. Они смотрели на меня, ждали.
Кто-то крикнул что-то, вроде «Князь пришел!», но я не вслушивался.
Полчаса прошло быстро. Я стоял у ворот, глядя, как последние из моих людей подтягиваются. Подошел Добрыня.
— Все, князь, — прохрипел он, вытирая кровь с подбородка. — Двенадцать сотен без малого. Кто мог идти, пришел. Остальных у стены оставили — не дотащить. За ними лекари присмотрят и в лагерь отведут.
Я кивнул и повернулся к дружинникам, которые выстроились у ворот, неровной кучей, но все еще строем.
— За мной, — бросил я так, чтобы услышали все.
И пошел. Ворота остались позади, передо мной открылась узкая улица, заваленная мусором и телами. Кто-то из новгородцев выглядывал из окон, кто-то стоял у порогов.
Я шел вперед, а за моей спиной шла армия — топот, лязг, хрипы. Где-то справа мелькнула баба с ребенком на руках, прижалась к стене, с круглыми от страха глазами. Слева мужик в рваной рубахе что-то крикнул.
Я шел к центру, к площади, где все должно было решиться.
Добрыня шагал рядом. Такшонь плелся чуть позади.
Новгород мой. Я взял его, вырвал из лап Сфендослава, из когтей печенегов, из рук тех, кто думал, что меня сломает.
Уже на подходе к площади я услышал быстрые шаги сзади.
Оглянулся и увидел Веславу. Она хромала, держась за бок, а рядом был Ратибор. Он опирался на нее. Они догнали нас, остановились.
— Княже, — выдохнула Веслава. — Дошли.
— Ты как?
— Жива, — она скривилась, сильнее прижимая руку к боку. — Ратибор тоже. Пока.
Я глянул на него. Лицо его серое, губы сжаты, но он резко кивнул, будто доказывал, что еще держится.
— Идите за мной, — сказал я, поворачиваясь к площади.
И они пошли следом. Я шагнул на широкую, заваленную обломками площадь. Посреди
Вокруг уже собирались мои люди — кто стоял, кто сидел, кто лежал, привалившись к стенам.
Я прошел через толпу, не глядя по сторонам, поднялся на помост.
Остановился, оглядел своих воинов.
Горло саднило, но я собрал в груди все, что осталось от сил, и крикнул — громко, хрипло, так, чтоб голос мой разнесся над площадью, ударил по стенам домов, врезался в уши каждого, кто тут был:
— Созываю вече! Всех сюда! Пусть Новгород решает, как встарь, по обычаю предков!
Голос мой отразился от каменных стен и повис в воздухе. Я замолчал. Площадь зашепталась — не сразу, не яростно, а медленно, как река, набирающая силу после дождя. Новгородцы знали этот зов, этот крик, что веками собирал их на вече. Это не просто сходка, не просто толпа — это был их закон, держащий город крепче любой власти.
Сначала послышался звон. Где-то в глубине города, за домами с покосившимися крышами, ударил колокол — тяжелый, низкий. Один удар, другой, третий — гул поплыл над Новгородом. Так было всегда — колокол бил, и народ тянулся к площади. За колоколом подтянулись резкие, пронзительные рожки, их дули ватажники, созывая людей. Я видел, как они мелькают в толпе — молодые парни в рваных рубахах, с рожками у рта, кричали что-то, махали руками, гнали народ к центру.
Из-за углов, из узких проулков, что вились между домами, начали высыпать люди. Мужики в лаптях и серых зипунах, с бородами Они тащили за собой жен, кутающихся в платки, детей, что цепляющихся за подолы. Старики ковыляли, опираясь на палки, лица их были сморщены. Торговцы шли сюда, перешептываясь, прикидывая, что будет дальше.
Я смотрел на них с помоста. Это был Новгород — гордый, упрямый, тот, что не гнулся ни под кем, пока не решит сам. По обычаю, вече собиралось не просто так — был порядок, который держался веками. Сначала сходились выборные — те, кого звали «мужи честные», что говорили от имени улиц, от концов города. Я видел их — крепких, широкоплечих, в рубахах с вышивкой. Они выходили вперед, становились у помоста, переглядывались, шептались. За ними тянулись остальные — кто побогаче, кто победнее, но все с правом голоса, все с правом кричать, спорить и решать.
Добрыня стоял внизу, у помоста, смотрел на с каменным лицом. Такшонь стоял тут же. Веслава с Ратибором подошли ближе, встали рядом с Добрыней. Вот моя команда. Мой ближний круг.
Полчаса прошло, как я крикнул про вече. Люди шептались, переглядывались, но никто не кричал, никто не лез вперед. Ждали.
Я вдохнул — холодный воздух резанул горло, пах дымом и кровью, что все еще липла к моим рукам. Выдохнул, пар вырвался изо рта, смешался с дымом, что стелился над площадью. Пора. Шагнул к краю помоста, сапоги гулко стукнули по доскам, и поднял голову. Тишина навалилась, тяжелая, как мокрый плащ, — все замолчали, даже шепот стих. Сотни глаз смотрели на меня, ждали, чего я скажу, чего потребую. Я сжал кулаки, кровь на ладонях засохла, стянула кожу, но я не замечал. Глянул на своих — на Добрыню, на Такшоня, на Веславу с Ратибором, на дружинников, что стояли передо мной, как стена, что еще не рухнула. Потом перевел взгляд на новгородцев.