Русь. Том I

Романов Пантелеймон Сергеевич

XLIV

Мужики, Федор и Иван Никитич, вернулись растроганные и рассказали о своем разговоре с помещиком, о том, что он ни о чем худом даже и не думал.

И все были растроганы и говорили, что таких людей — поискать. Вспомнили его отца и даже деда и в них нашли только одно хорошее. И всем было приятно говорить о хорошем человеке и находить еще лучше его достоинства.

— Да, барин хороший, только горожа его чем-то не понравилась, что всю разломали, — сказал Сенька, свертывая

папироску.

— Да ну, бреши! мало ли что бывает, — заговорили с разных сторон, — известно, человек не без греха. Нечего об этом и толковать.

— А что разломали, поправим, нешто тут долго? — говорили с разных сторон. — Главное дело — чувствуем.

— Правильно!

Все были так настроены на хороший лад умиления от душевных качеств Дмитрия Ильича, что напоминание о разломанной изгороди шло совершенно вразрез с общим настроением.

А через полчаса пришел Фома Коротенький и сказал, что видел Тита, которого послали в город по судебному Делу.

Все замолчали.

— Тьфу ты, черт!

— Ведь вы сейчас были у него? — спросил нетерпеливо кузнец, с раздражением глядя в упор на Федора и Ивана Никитича, как будто они были виноваты в заварившейся путанице.

— Были…

— Ну и что ж, он говорил, что не подаст? Те сказали, что говорил и что очень по-душевному с ними разговаривал.

— А когда ты Тита видел? — спросил кузнец с тем же выражением человека, раздраженного запутанностью положения, обратившись к Фоме Коротенькому.

— Да вот только что, с полчаса назад, — сказал Фома Коротенький, моргая и показывая пальцем в сторону ворот усадьбы, где он встретил Тита.

Все посмотрели в ту сторону.

— Может быть, еще ничего… душевно уж очень говорил-то, — сказал Федор.

— Э-эх, черти, развесили губы-то, — сказал с величайшим презрением Захар, стоя в стороне. На него все оглянулись, сбитые с толку.

— Вам дай соску в рот — вы и размякли, а тут вас и поволокут, куда надо.

— Опять, знать, напоролись?… — сказал кто-то.

— Нас уж кто только ни обувал, — отозвался Андрей Горюн.

Можно было ожидать, что все обрушатся на помещика, подзуженные Захаром, но его последние слова о том, что их поволокут, очевидно, повернули настроение в другую сторону.

— А все из-за тебя, из-за черта! — крикнул голос сзади.

— Известно дело, из-за него, — сказало еще несколько голосов.

— Ему бы только глотку драть, а других под обух подводит.

— Вот такие-то дьяволы и мутят всех…

В круг вошел лавочник со счетами и, остановившись, ждал момента, когда затихнут. Все, увидев, что он хочет что-то сказать, замолкли. Ближе всех от него стоял Фома Коротенький в большой шапке, в лапотках и с палочкой и смотрел прямо в рот лавочнику, оглядываясь на других.

— Поперек закона — не иди… — сказал лавочник,

поднимая правую руку с растопыренными пальцами, — потому не твоего дурацкого ума это дело. Это — раз.

Он отрубил в воздухе рукой. Потом опять медленно поднял вверх руку.

— А чтобы против закона иттить, надо адвоката нанять да заплатить. А у тебя нет другой платы, кроме порточной заплаты. Это — два! — сказал лавочник, отрубив опять рукой.

Слова его были шуточные, но тон назидательный и строгий. Поэтому по всем лицам пробежали только сдержанные улыбки. И положение Захара бесповоротно пошатнулось.

Все почувствовали, что под ним нет никакой почвы, что закон не на его стороне, а с одним здоровым горлом закона не обойдешь. И все недоброжелательство, которое готово было обрушиться на помещика, перенеслось на него, как на человека, который едва не подвел всех под опасное дело.

— Откатывай к черту свой амбарчик! Откатывай! — закричали голоса.

— Поневоле в суд подашь на таких вот чертей, — сказал кузнец, первым выступивший вначале на поддержку Захара. — Из-за одного всем придется терпеть. На кой черта ты нужен! — Он встал с бревна и вышел из круга.

— Известное дело, — сказал сейчас же голос Ивана Никитича, — это только дурак будет глядеть да спускать, когда под его доброе подбираются да еще нахальничают. Барина и осуждать нельзя.

— Человек-то уж больно хороший, душевный, — сказал Федор.

— Такой зря в суд не поволокет, а если ты хам непонимающий, так с тобой и разговор другой, — говорили уже с разных сторон.

Захар, отошедши в сторону, молча возбужденно курил и сплевывал, поглядывая в сторону своим кривым глазом с бельмом, и, казалось, не обращал внимания на относившиеся к нему замечания.

— Местом, значит, ошиблись, Захар Степаныч, амбарчик-то не там поставили, — сказал ему Сенька. — Тебе бы хорошие места искать, Степан, может, проводит; там и амбарчик свой поставишь.

— Черт их возьми, у них по тысяче десятин, да еще отхватили себе лучшие кусочки, а тут по одной не хватает, а чуть руку протянул — тебя к мировому, — сказал уже всеми покинутый Захар. — Все это одна шайка. А то сидят себе да книжки читают, газеты эти. Да я, может, тоже книжки читал бы да в хоромах сидел.

— Лапти прежде отчисть, а то ковры замараешь, — сказал Сенька.

— Да когда это землю-то делили?… — спросил Фома Коротенький, оглядываясь то на одного, то на другого, как бы ожидая, кто ответит.

— Какую землю? — спросил, сердито оглянувшись на него кривым глазом, Захар.

— Да вот эту, что им по тысяче пришлось, а нам по десятине.

— Когда нашего брата на конюшне драли, вот когда! — ответил злобно Захар.

— Мы, значит, другим делом были заняты! — сказал Сенька. — Вот нас и обделили.